Брат, найди брата

Цапнет Дружок сперва Никиткиного отца, вслед за этим Андрюшкиного, а там третий кто-либо попросит помочь, лишь бы только узнали, что есть такая собака — от пацанов отбою не будет. И Дружок сперва перекусает всех на своей улице, потом на своем краю. Потом в центре. А там будут приходить звать его с другого конца станицы. Будут приносить Дружку вкусную колбасу. Будут гладить. И перецапает он постепенно всех, кто в Отрадной пьет. Очередь будет в процедурный кабинет за уколами, а не в «гадюшник» за пивом. Начнут пиво или прямо на улице долой выливать, или увозить в другую какую станицу, потому что в Отрадной пить станет некому.

А из желтой бочки, что стоит рядом с рестораном, этими же большими кружками, только вымоют хорошенько, будут продавать пепси-колу.

С тех пор как начал Дружка учить, сколько раз представлял себе все это Никита!

— Внучек!.. А внучек!

Бабка Подьячиха зовет. Может, не откликаться?..

Опять или воды из колодца вытащить, или что-нибудь с чердака достать. Ругается, кричит, а как что надо, так сразу — «внучек».

— Никитушка!..

И голос у Подьячихи такой слабый, как будто зовет уже с того света. Махнул Никита рукой и вышел из палисадника.

Бабкина голова в теплом платке опять торчала над высоким, еще совсем новым штакетником, только на этот раз лицо у нее было не злое, глаза грустные, а лоб перевязан сложенной в несколько раз белой косынкою.

— Ты, Никитушка, не побежишь в центр?

Не говорит, а стонет. Но Никита все еще сердится на бабку.

— Чего мне там делать?

— Может, мамочка что приказывала?

— Ничего она не приказывала.

— Ну, может, сам сбегаешь, принесешь бабушке лекарство?.. Так, Никитушка, схватило, ну так схватило! Мокрую тряпку приложила — не помогает. Сбегай, внучек, не дай бабушке помереть! Сбегаешь?

И такой был у Подьячихи жалобный голос, что Никита не выдержал, кивнул.

Бабка тут же ожила:

— Возьми деньги. Валерьянки купишь. А если не будет ее — пустырнику. Не забудешь, как называется? — тут голос у бабки и совсем повеселел. — Купишь потом в ларьке два морожена по девять копеек. Одно съешь, а другое принесешь. Сдачу потом отдашь.

Подьячиха просунула в щелку между штакетинами скатанный в длину затертый рубль.

«Ишь, — подумал Никита, — какой забор эта жадина отгрохала — даже пальцы не пролезут, чтобы деньги подать!»

— Я одно мороженое куплю.

— А мне? — удивилась бабка.

— Вам и куплю.

— А сам — без морожена?

— Горло у меня, — соврал Никита.

— Ну, тогда себе лучше не бери, — живо согласилась бабка. — Вдругорядь возьмешь. — И вспомнила: — Вот что еще!.. Пустырник, он на спирту, пьяницы да алкоголики будь здоров его хлещут. Аптекарша если попадется знакомая, не станет тебе давать, ты ей скажи: это не папаньке, мол, а бабушке Подьячихе, что в нашем доме живет…

И как только удержался Никита, как не швырнул ей рубль обратно через забор? А может, потому и удержался, что под ногами у него вертелся Дружок, терся боком, оглаживал длинным и пушистым своим хвостом. Ничего, ничего, погодите-ка! Вот только бросит пить Никиткин отец!

За мной, Дружочек! За мной.

За калиткой ему бросился на грудь желтый, с красными прожилками, лапчатый лист, прилип, словно к родному, повисел и только потом, когда неизвестно отчего Никита улыбнулся, лист оторвался от рубашки и, переваливаясь с ребра на ребро, упал на заросшую спорышем обочину.

В глубине улицы там и тут над ворохами бурьяна курились дымки, вились вверх, растворялись над черными кончиками деревьев, подкрашивали тонкой синью и без того голубое небо.

Клены уже остались позади, они росли только вдоль забора у Веденеевых. Никита задрал подбородок, шел теперь, все не отрывая глаз от глубокого неба, и ему казалось, по небу он и идет, и рядом нет ничего, даже облачка, и нету ничего под ногами. Спину ему тронул легкий озноб, он уже хотел оглянуться, когда почти в зените увидел летящую уголком гусиную стаю. Гуси шли высоко, махали крыльями молча, и он остановился и далеко-далеко, чуть не до самых теплых стран, проводил глазами улетающий караван.

«К-ке-гэк!» — раздался вдруг приглушенный крик.

Никита обернулся.

За рекою, с рыжей стерни, которая пологим косогором нависла над темной кручей, сорвался гурт домашних гусей. Гуси еще только набирали высоту, еще заходили на первый круг, но уже было видно, как тяжело и неровно покачиваются они в середине стаи.

Снова испуганно крикнул вожак.

На этот раз весь гурт торопливо отозвался, тревожно загоготал, загундосил, и из него, недвижно растопырив белые сысподу крылья и вытянув лапы, стали вываливаться и стремительно падать обмякшие птицы. Поплюхались одна за другой по разным дворам и тут же подняли крик, начали договариваться, как вместе собраться.

Никита вздохнул и снова посмотрел туда, где теплые страны, в которые улетели вольные дикари.

— Не надо колосками объедаться, правда, Дружок?

Все еще смотревший вверх собачонок повернул лисью мордочку и тут же заработал пушистым своим хвостом: а как же, мол, если ты говоришь, значит, правда!

И Никита нагнулся и слегка потрепал его по серой, с желтоватым подшерстком, холке.

— Только смотри — не подведи!