Брат, найди брата

Сперва подвели поставщики, прислали не те маслонасосы, а после наши отличились. Электромонтажнички. Хотели всех выручить, придумали сложнейшую «химию» с обкаткой оборудования и чуть ли не целую линию угробили… Сколько ватников, сказку я тебе, сгорело, пока всем миром пламя сбивали. Только успели сбить — пожарники прикатили. Им кричат: хорош, хватит, а они, видишь, решили показать, что тоже недаром хлеб едят: сколько воды в цехе вылили, что все трансформаторы пришлось ставить на ревизию да почти каждый второй потом перематывать.

И, с грехом пополам, сдали мы стан только в самом начале мая.

Ты себе это время представляешь?..

Еще последние кандыки цветут и уже черемша пошла. Первая. Солнышко вовсю на полянке светит, кукушка где-то совсем близко кричит, и ты лежишь на краю брезента с таким натюрмортом посредине, что от одного его вида дух захватывает, а кругом глухая тайга, уже и запах от машин в ней растворился — никто тебя не найдет, никто вдруг, как по тревоге, не поднимет, никто не пошлет брак чужой переделывать… Сегодня — расслабушка. Наш день.

Чуть подальше костер пылает, а поближе лежит наш Бяшка со связанными ногами, и бригадир Ченцов — Коля — Рука Не Дрогнет — над ним ножи булатные точит… Вот отложил брусок, поширхал их одним об другой, сперва на ногте попробовал, а потом волосок из кудрей из цыганских своих вырвал, приподнял двумя пальцами, отпустил и полоснул ножиком… Ножик так и сверкнул. Так и свистнул.

Коля сказал: «Бритва!..»

Шагнул к Бяшке, постоял над ним, постоял, потом качнул головой и на место вернулся, снова за свои ножи принялся — они как бритва, а ему, видишь ли, этого мало!

Кто-то из наших вздохнул и говорит: а может, мол, по граммульке?

Коля, хоть дальше всех стоял, первый откликнулся: «Налейте, братцы, и мне!.. Для точности глаза».

Чтоб все было и совсем точно, налили ему побольше, и он край рукава понюхал, крякнул нарочно по-разбойничьи и опять шагнул к Бяшке…

Тут я, признаться, отвернулся, стал на большую кедру́ смотреть: хорошая, думаю, кедра́, сильная и вполне лазовая — были бы только осенью на ней шишки…

Смотрю себе и смотрю, рядом тихо и тихо, а потом управляющий так громко и вроде бы строго спрашивает: «В чем дело, Ченцов?..»

Оборачиваюсь и тут замечаю, что не один только я кедру изучал, все наши, оказывается, коллективно интересовались, будет ли урожай на орехи…

Бяшка уже не лежит — встал, веревок на ногах нету, а на коленях около него стоит Коля — Рука Не Дрогнет, рубаху на себе дорывает.

Елизаров опять: «В чем дело?..»

А Коля как заорет: «Не могу, Пал Степаныч, ну, что хотите, не могу, кабы не знал его, давно уговорил бы, рука не дрогнет, а тут свой Бяшка — ну, не могу, пускай другой кто!..»

Я уже говорил тебе, что мы кружком по краям брезента полеживали, ну, а кто постарше, у кого, значит, кальция в косточках побольше, те на сиденьях — из машин повытаскивали — или на скатанных палатках мостились. Только управляющий, хоть был у нас самый пожилой, ничего такого не признавал, сидел всегда, как индусы сидят, как йоги, знаешь: пятки под себя, а коленки в стороны… Он же как мальчик был — худерба!..

Поставил теперь локоть на колено, голову на ладошку боком положил: думку думает, тихо!..

Тут и в самом деле, знаешь, тишина, даже кукушка и та годки отсчитывать перестала.

Он голову поднимает, Елизаров, и руками разводит: «Придется, Генрих Абрамыч, тебе!»

Тот вытянул шею, как черепаха из панциря, и опять себя пальцем в грудь: «Ми-не-е?!»

Управляющий, как всегда, спокойно: «А кто у нас герой?.. Ты».

Генрих как сидел с вытянутой шеей, так навзничь и опрокинулся, только сиденье скрипнуло. Лежит в траве, руки разбросал.

«А мы ведь его к ордену представили, — говорит Елизаров. — За стан. Хороший был мужик… жаль! Придется теперь посмертно».

Тут Генрих — как ванька-встанька. «Нетушки, — кричит, — нетушки!.. Это вы уж кого другого посмегтно, а мне таки ладно, живому дайте!..»

Все, конечно, покатываются. А что ты хочешь, если они уже лет двадцать вместе. Конечно, друг дружку с полуслова…

Мы-то ладно, смеемся, а Елизаров только все больше хмурится.

«Что-то я, — говорит, — не пойму вас, орлы!.. Может, добровольцы есть? Или нету?»

Тут кто-то робко так говорит: «Пал Степаныч, а может…» И запнулся.

Елизаров будто не понял: «Что — может-то?..»

«Может, до следующего праздника оставим?.. Бяшку?»

И все завздыхали, заворочались, что-то такое забубнили…

Елизаров молчал-молчал, вроде опять думал, и потом — ворчливо так: «Бя-яшка, Бяшка!.. Придумали, как назвать!»

Ему напомнили: ну, почему, мол, — Бяшка?.. Бяшка Шашлыкович, если и по отчеству.

А он: «Вот-вот!.. Бяшка Шашлыкович. А на большее души не хватило?! Он нам, как бы там ни было, и жизнь хоть немножко скрасил, и стан вырвать помог, а вы?!»

И руку к барану протянул, сказал громко: «Борис Кузьмич!.. Не обижаешься на нас, грешных?.. Нет? А ну подойди, если простил, Борис Кузьмич! Подойди!»