Бремя имени

Начнем с того, что никто из тех, к кому бы вы ни обратились, не говорит вам ни «да» ни «нет», — все только поджимают губы, и на ваших глазах у человека меняется выражение лица. Наконец до вас доходит, что собрать желающих в «двадцатку» — задача особой трудности. Ибо стоило мне лишь завести разговор на эту тему, как начинало казаться, что я разговариваю с глухими. Некоторые же пускались в длинные рассуждения о том, что религия это, дескать, опиум, и что все это было хорошо во времена рабства и феодализма, когда попы дурачили народ…

Я отворачиваюсь от такого, с позволения сказать, «лектора» и тороплюсь к другому. Он занят утренней молитвой, но я терпеливо дожидаюсь ее конца и с надеждой говорю ему:

— Мендель Израилевич, родной, подпишите просьбу, сделаем миньян и перейдем от индивидуальной молитвы к совместной…

— Исаак Борисович, — отвечает он, — вы же знаете, как я об этом мечтаю! Вы же знаете, как я хочу, чтоб была синагога! Но — и он аккуратно складывает тфиллин в бархатный мешочек, — мой Коля преподает в школе математику! И если я стану членом «двадцатки», у него начнутся неприятности, — как же так, скажут ему, — воспитываете молодое поколение, а сами с родным отцом не можете справиться!

И я молча иду дальше. Следующий — Соломон Моисеевич Лурье. Он работает продавцом в овощном магазине, я его давний покупатель. Я вхожу в магазин, покупаю картошку и намекаю ему, что, мол, хотелось бы заглянуть к нему вечерком, потолковать кое о чем. Оказывается, и он не прочь обменяться со мной мнениями по насущным проблемам политики и жизни.

Итак, я отправляюсь к нему домой в условленное время. Его жена, Анна Яковлевна, подала чай с вишневым вареньем. Потом мы с Соломоном Моисеевичем обсудили мировые проблемы с философским уклоном, как это и полагается, когда за чашкой чая встречаются пожилые культурные евреи. После этого мы приступили к политическим вопросам. И тут выяснилось, что нас обоих, оказывается, одинаково волнуют отношения между СССР и Америкой, Китаем и Египтом, Кубой и Северным Вьетнамом. И только после того, как мы уже разобрались, кто кого сильнее, и чем это чревато для евреев, я незаметно и дипломатично подвел его к заветной цели моего визита, к «двадцатке». Анна Яковлевна поспешно добавила в мое блюдечко вишневого варенья, а хозяин дома, все время говоривший бодро и уверенно, вдруг начал заикаться. Оказывается, ему еще пятьдесят восемь, и до пенсии остается целых два года. Он долго рассказывает про какой-то филиал, местком и профком, где он является очень известным человеком, чуть ли не вроде Стаханова. За это его в большие праздники — 1 мая и 7 ноября — поминают добрым словом и торжественно награждают. Я молча слушаю этого «ударника труда» и пью чай с вишнями. Ясно, ему нужна отсрочка на два года. А вот после этого — пожалуйста, он с радостью займет свое место в наших рядах, вытащит забытый мешочек с тфиллином и активно займется религиозными делами…

И пока он, запинаясь от неловкости, излагал свой план, его жена в третий раз добавила мне варенья…

Когда я вышел из дома Лурье, во рту у меня было сладко, а на сердце горько. И я стал серьезно размышлять. Дело в том, что я большой упрямец, и если уж что-то себе наметил, то, будьте покойны, добьюсь цели, несмотря на все трудности, которые могут встретиться на пути.

И вот, крепко подумав, я решил: пожалуй, надо бы начать с пенсионеров, потому что именно среди них скорее найдешь смелых людей. Ведь кто такой пенсионер? Это человек, который распрощался со своей работой, ему уже назначили постоянное содержание, и все его отношения с властями закончились. Отныне он становится храбрецом, ему ничего не стоит поднять кулак против безбожников, против всякого рода переметнувшихся и, конечно, космополитов!

И вот я надеваю на нос очки и отправляюсь на улицу агитировать народ.

Кто не знает, как живет пенсионер и чем он занят весь день? Он добросовестно выполняет разные просьбы и поручения, становится то сторожем, то посыльным, а то и грузчиком, и кто его знает, кем еще!.. Он закупает продукты для дома от коробка спичек до мешка с картошкой, и делает много чего другого… Вот и я так живу, и выполняю все, что мне прикажут. Командует же мной моя кроткая супруга Фрейдл, та самая, на которой я женился еще сорок лет тому назад… Фрейдл с самого начала была образцовой хозяйкой, она умело вела дом, рожала детей, пекла и варила, кормила и поила, и… пилила, незаметно сокращая мне жизнь! Словом, это была настоящая еврейская мама.

Но вот я вышел на пенсию, и теперь пришла моя очередь взвалить на плечи бремя житейских забот. Отныне я только и слышу: «Может, ты купишь пачку соли и немного лука?» «Может, ты пойдешь погулять и не будешь мне тут мешать?» «Может… Может…» Я возненавидел это слово, но возразить не могу.