Бремя имени

Интересно, существует ли на свете что-то, что могло бы стать на пути пенсионера? Мне б только подписи собрать, а дальше… Будут подписи — будет синагога, слышите вы меня, реб ид[97]? — спрашиваю я Абрама Марковича. Но разве синагога может быть без кантора? И я завязываю с этим бывшим кантором тесные дружеские отношения. Вскоре я его так заразил своей идеей, что сам удивился его воодушевлению. И мы оба — староста и кантор будущей синагоги решили действовать энергично. И хотя мой новый друг уверял меня, что он опасно болен, я понимал, что он сильно преувеличивает, во всяком случае его болезнь нисколько не мешала ему взяться за дело. А ведь прошло целых сорок лет с тех пор, как он был кантором, и все же, клянусь вам, его «Ашкивейну»[98] и «Исмеху бемалхутеха»

[99] производили впечатление. Мы сидели на лавке, поодаль от стариков и их резвившихся внуков, и Абрам Маркович вполголоса демонстрировал мне свое искусство.

Мне всегда, еще с детства нравилось канторское пение, я любил слушать Сироту и Ройтмана, Яна Пирса и Малевского[100]. Конечно, я не сравниваю Абрама Марковича с ними, но все же нельзя не признать, что у него приятный голос и музыкальная душа…

Через некоторое время к нам присоединилось еще несколько пенсионеров. Похоже, наш план понемногу приобретал известность и находил сочувствие среди еврейского населения города. В свою очередь члены «двадцатки» горячо уговаривали своих родственников и знакомых, но те не очень-то торопились к нам. Конечно, не так-то все это было просто! Ведь наш город — это вам не Москва, и уж конечно, не Тель-Авив или Иерусалим, где сотни тысяч евреев могут преспокойно создавать десятки таких «двадцаток»! А что поделаешь, когда у нас всем заправляют безбожники. «Бога нет!» — пугают они нас и доказывают это примерами из теологии и палеонтологии, космологии, «хохмологии»… Из таких-то «примеров» и готовится атеистическое кушанье, с помощью которого они воюют с Создателем, с Торой… Голос Торы слабеет и делается все глуше, зато они, безбожники, набирают силу!.. Поди попробуй в таких условиях создать миньян! Тем более в таком городе как наш, где во время войны погибла вся еврейская община, и только единицы спаслись чудом! Поэтому здесь уже нет коренных жителей-евреев, а только приезжие…

Ведь наша семья тоже попала в этот город в послевоенные годы… Но, слава Богу, мы прижились здесь, обрели свой дом, и город стал для нас родным и дорогим. Теперь наша дочь Тамара работает аккомпаниатором в филармонии, ее муж Яша — инженер, а Юрка, мой внук, ходит в детский сад. Так мы и живем дружным кагалом, и целый день у нас проходит в трудах и заботах. Я бегаю по лавкам и магазинам, и как могу помогаю жене. Ведь Фрейдл уже за шестьдесят, и жизнь ее, как и жизнь всего нашего поколения, была, как вы понимаете, не розовой…

Я признался жене (дай Бог ей долгой жизни!) о своих планах насчет синагоги.

— Нет! — резко оборвала она меня. — Правительство плохо смотрит на это, а Тамарке и Яше один только вред будет!

— Но послушай! — пытаюсь я ее уговорить. — Мало ли здесь церквей, и даже баптистов, — молись, кто хочет! Чего нам-то бояться? Все граждане равны перед законом!

— Нет!

Я стараюсь успокоить ее, но она и слышать ни о чем не хочет. Я злюсь, она сердится, наконец наша перебранка заканчивается тем, что я отступаю и сажусь писать письмо нашему сыну Семке, вот уже год работающему на севере.

— Пиши! — приказывает Фрейдл. — Пиши этому балбесу, чтоб не смел там наделать глупостей! (Это значит, чтоб он, не дай бог, не женился на какой-нибудь гойке). Что же мне остается делать? Я надеваю очки и пишу сыну длинное наставительное письмо. На протяжении целого года, что я пишу сыну, лейтмотив письма остается один и тот же: «Сема, дорогой ты наш, не забывай, пожалуйста, что ты внук самого Баруха Кацмана, и что за тобой стоят поколения религиозных мудрецов, хранителей традиций…»

Через пару месяцев оттуда летит ответное письмо: «Дорогие родители, не держите в голове всякие глупости, я пока не собираюсь жениться. На следующий год я приеду в отпуск на четыре месяца, и тогда мы об этом поговорим. А чтобы вы не волновались и были спокойны, то должен вас успокоить: у меня есть здесь друг, Давид, а с таким „опекуном“ не то что жениться, но и кое-что полегче трудно будет сделать!»

Так шло время, в трудах и заботах, в мелких ссорах с женой по идеологическим вопросам. К полному ее неудовольствию я и не пытался даже скрывать своих намерений относительно «двадцатки» и действовал напрямик. А пока суд да дело, нашего полку прибыло, и стало нас десять человек! А это не шутки, ведь десять пенсионеров и впрямь способны сотворить чудеса! Но все же… где взять остальных?.. И тогда меня осенила простая, но великая и справедливая мысль: «Помилуйте! — подумал я. — Если у нас существует равноправие, и мужчина и женщина равны перед законом, то отчего же тогда не пригласить наших равноправных женщин в „двадцатку“?»