Бремя имени

Был обычный, ничем не примечательный день, и молитвы «Минха»[104] и «Маарив»[105] звучали так, как и надлежит звучать обычным повседневным молитвам. Но я вдруг почувствовал, как что-то глубоко затаенное, «еврейское», вырвалось из длительного заточения и вышло на свободу. Комната, в которой мы молились, была убогой, — ветхая мебель, колченогий стол да старые, расшатанные стулья… На окнах висели побитые временем и молью унылые шторы, а стены комнаты были оклеены выцветшими бумажными обоями в серенький мелкий цветочек. Было что-то трогательное в этой жалкой, почти нищенской обстановке, среди которой мы сделали свой первый решительный шаг к возвращению в еврейство. Вот мы стоим — миньян из пожилых и старых евреев, каждый из которых перенес бог знает какие испытания, — стоим и шепчем слова молитвы! У нас еще нет молитвенников, многие же просто забыли, а то и вовсе не знают порядка молитв! Из соседней комнаты послышались приглушенные рыдания…

Так уж случилось, что почти все, кто собрался здесь, вновь вернулись к религии. Все мы, люди одного поколения, подростками встретили революцию. Она вышибла нас из местечек и кинула в водоворот событий. Мы много и трудно работали, созидая великую державу, воевали, страдали, сидели в тюрьмах. Не до молитв тогда было — быть бы живу, ну и, кроме того, молиться — считалось каким-то постыдным и устаревшим пережитком. А теперь, закончив свой трудовой путь и превратившись в пенсионеров, мы собрались вместе, чувствуя непонятную, но сильную тягу к почти забытым своим корням…

Не прошло и месяца, как наш молельный дом стал неузнаваем. Квартиру мы отремонтировали, наклеили новые обои, поменяли шторы, купили новые крепкие стулья и скамьи, повесили дорогую люстру. Многое сделали сами — среди нас были штукатуры, маляры и даже архитектор. Наш архитектор, элегантный старик Абрамович, со своими рабочими-умельцами превратил захудалую квартирку Сары Абрамсон в настоящие апартаменты. Абрам Маркович, сам малярничавший, ревниво и с явным неодобрением следил за его деятельностью. Он то и дело порывался внести в работу архитектора свои, как ему казалось, очень ценные коррективы, но тот вежливо останавливал его:

— Реб Абрам, — говорил он, — я не вмешиваюсь в твои канторские дела, и ты, будь любезен, не мешай мне!

Абрам Маркович обижался, но отступал.

В «двадцатке» появился и резник, Прицкер — маленький, согнутый старичок, уже давно не занимавшийся своим делом. К счастью, он сохранил все свои инструменты, что позволило нам возобновить в нашем городе забой кур по еврейскому закону. Словом, все наши двадцать героев, засучив рукава, забыв о возрасте, принялись за работу.

Однако было во всем этом что-то тревожное, отчего щемило сердце. Увы, среди нас не было ни одного молодого лица!.. Все мы, шестидесятилетние и постарше, с грехом пополам помнили что-то с детства, — синагогу, буквы, Судный день, мацу, Песах… Что же будет дальше? Бог его знает!

Но, так или иначе, мы свое сделали, создали синагогу, выбрали организационный комитет, заплатили налоги. И люди начали к нам ходить. Пришлось даже подкупить еще стульев, потому что в комнату, бывало, набивалось сорок мужчин и двадцать женщин, и мест не хватало. А в дни, когда читали «Изкор»[106], евреи спешили сюда со всех концов города.

Вскоре, в праздник Симхат-Тора[107]

, в нашей синагоге показалась, наконец молодежь! Вначале это были студенты. И наконец их пришло уже столько, что многие остались стоять во дворе. Казалось, что, однажды прикоснувшись к еврейству, они уже не могут от него оторваться. Молодые люди пели на иврите и идише, радовались своему возвращению в еврейство… Господи, какое же это было счастье, что вот они здесь, живые, что их не убили и не сожгли, и теперь они могли родить детей, много детей, чтобы еврейский народ продолжал жить!..

Через некоторое время внезапно, от кровоизлияния в мозг, скончался архитектор Абрамович. Мы похоронили его на еврейском кладбище, произнесли кадиш и, выполнив все, как и полагается в этом случае по нашему обычаю, разошлись по домам. Ему было за восемьдесят, и хотя он не был большим знатоком Торы, но зато был умным человеком, любил во всем порядок и был горячим приверженцем Сиона.

Не успели мы его похоронить, как вдруг «сверху» нам поспешили напомнить, что девятнадцать — это, мол, не двадцать, и что, если мы не восполним недостающее число, то, как это ни прискорбно, мы лишимся права считаться религиозной общиной, и на этом деятельность нашего молельного дома может закончиться.