Бремя имени

Ну, а теперь займемся другой историей. Спустя немного времени после этих событий, я, как габай[111] синагоги, получил от городского Совета бумагу, уведомлявшую о том, что если в течение двух недель «двадцатка» не будет пополнена, то в таком случае наше религиозное объединение, согласно такому-то пункту, будет считаться недействительным. Мы всполошились, и наша «охота на двадцатого» возобновилась с удвоенной энергией. Мы и уговаривали, и просили, и доказывали!.. Куда там! Многие вообще отошли от еврейства, другим жены не разрешали, а некоторые просто боялись. Увы, над нашей синагогой нависла серьезная угроза. И вот, когда все другие возможности оказались исчерпаны, я обратился за подмогой к своему собственному зятю. Я ему и так пытался объяснить, и этак, что, мол, Соломон Лурье, который работает в самом крупном магазине города, через полгода уйдет на пенсию, а пока что, мол, требуется только его подпись и ничего больше. Но Яша оказался тверд как камень. Что я мог поделать? Вдобавок Фрейдл подливала масла в огонь:

— Нет, нет! — мотала она головой. — Ни в коем случае! Это может повредить не только Яше, но и Тамаре! А может быть, и Юрке в детском саду!

Я понял, что такую стену ничем не прошибешь. Ибо если дело касается нашей семьи, то Фрейдл преображается, она готова в глотку вцепиться каждому, кто, по ее мнению, может причинить нам какое-то зло. Хотя, если меня спросить, и вы тоже, наверное, согласитесь со мною, в нашем запутанном мире именно такие матери и нужны. И пусть они не занимаются высокими материями, но зато в их присутствии хорошо и спокойно. Ты приходишь домой, и тебя ожидает не просто тарелка супа, но и душевное тепло. Так скажите мне, могу ли я сердиться на Фрейдл?

Однажды вечерком зашли Сема с Марусей — молодые, прекрасные, сияющие…

— Мама, через неделю мы расписываемся!

Ой! Если бы вы в эту минуту видели лицо Фрейдл! Вначале она растерялась, но, поняв, что сын не шутит, завертелась от счастья, целуя то Марусю, то Сему.

Свадьбу сыграли в начале октября. Веселье продолжалось два дня — в первый день для молодых, а на другой — для стариков. Первый вечер мы, как и полагается по обычаю, отметили в доме невесты, а второй — у нас, в доме жениха. Занятый свадебными хлопотами, я совсем забыл о «двадцатке». Между тем срок, отведенный нам на спасение нашего молельного дома, подходил к концу, — у нас оставалось всего три дня, а «двадцатого» мы так и не нашли.

Вечером следующего дня, когда гости должны были собраться у нас, пришло коротенькое письмо от Насти. Собственно, это было не письмо, а два коротеньких предложения. Вот они:

«Гитлер вас убивал, но не добил. Надо было всех вас уничтожить!»

Меня в это время не было дома. Когда я вернулся, я увидел, что Фрейдл лежит с горчишниками на сердце, Сема, бледный, сидит рядом с матерью. Прочел я это, и мне тоже сделалось нехорошо. В этот момент в передней раздался звонок — пришли Маруся с Бертой Ефимовной. Мы решили не подавать виду и готовиться к приему гостей. Наконец столы были накрыты, сияла люстра, дом наполнился людьми и весельем. И все бы хорошо, если б не тревога за молельный дом! Увы, оставался лишь один спасительный выход — пригласить в миньян женщину, которая оставалась у нас в запасе. Вот такой странный миньян, где женщин больше, чем мужчин!..

В эту минуту раздался голос Яши, моего зятя:

— Исаак Борисович, запишите меня, пожалуйста, я буду двадцатым!

Мы переглянулись, Фрейдл промолчала…

Есть ведь в нашем народе чудаки — попробуй, задень евреев, как они тотчас же вскидываются и с неподдельным энтузиазмом заявляют о своем еврействе. Наш Яша, не знавший ни одной еврейской буквы, как и многого другого, что касалось еврейства, вдруг почувствовал кровную связь со своим народом и счел себя обязанным спасти «двадцатку». Старики были в восторге. Они долго и энергично хлопали его по плечам, выражая тем самым свою восхищенную благодарность.

Через несколько дней мы провожали Сему и Марусю на север. Тяжело было расставаться с ними. И мы долго стояли и щурились, пытаясь разглядеть хвост поезда, скрывшегося в тумане.

1965

Иврит

рошло много дней, но моей воине со следователем не было видно конца. Впрочем, какая между нами могла быть война! Воевать со мной следователю было легко и просто — ему же государство помогало, система! Вот он и свирепствовал как хотел. А что мог я? Замученный и беззащитный, брюки висят — вот-вот упадут, если их не держать… Кругом железо, решетки… И пудовая дверь, за которой круглые сутки бдит мой «страж». День и ночь он ходит по коридору, и шаг его тверд, как поступь державы! Постоянно, в одно и то же время, клацает железный волчок, — мое окно в мир, — я и поныне вздрагиваю, вспоминая его скрипучий резкий звук.

Мой следователь — коренастый, приземистый мужик. Желтоватое лицо его — ни то ни се, так себе, никакое. Смотрит, будто хочет пронзить тебя взглядом. С ним-то мы и «коротаем» все эти долгие ночи, полные жуткой яви…