Брилонская вишня

У него получается ухватиться сзади за телегу, и я резко разворачиваюсь, с силой отцепляю его ладошки, и Никита падает. Ударяю вожжами лошадь сильнее, чтобы он точно не смог меня догнать. А Никитка лежит в грязи, встать уже не пытается, только барахтается, плачет и зовет меня.

Я закрываю глаза и морщусь. Никитка ведь и вправду ни в чем не виноват! Да только не брать же мне его с собой, в самом деле. Лишь сейчас вдруг одумываюсь: а где я буду жить? И где работать? Что есть?

Да не буду я там жить. Работать… Ну, помогу кому-нибудь, постираю белье, одежду зашью. Мне б хоть немного денег получить, чтобы мамка поняла, что я тоже на что-то способна. До вечера поработаю, а вечером домой вернусь. Пусть на платье и не хватит совсем. Зато мамка хоть знать будет.

Любок отстукивает по земле ритм. Я вздыхаю, сжимаю вожжи покрепче и любуюсь мелькающими избами. Папка меня часто в город возил, да и сама я несколько раз туда ездила, за лекарствами Никите, когда он болел, а папка как раз в командировке был.

– Эй, Верка!

Я оборачиваюсь.

Евдокия Игнатьевна семенит полными ногами, телегу догнать пытается. Я притормаживаю. Она опирается о доски, сгибается, пытается отдышаться. Поднимает ладонь и говорит:

– Ух, Верка, еле нагнала тебя. Чего, в город собраласи?

– Угу, – говорю и откидываю тяжелую прядь волос назад.

– Ой, ягодка, а будь другом? Мне за лопатою срочно надо! У меня телочка в стайке провалилась под пол, а я ее давай оттуда лопатой доставать. Ну и сломала родимую. Вот и нужна новая, а то картошка скоро пойдет, а чем я подкапывать буду? Могла б, конечно, одолжить у кого, а на следующий год как? Свою иметь надо.

Я смеюсь.

– Как же вы, Евдокия Игнатьевна, лопатой умудрились телку выковыривать? Это ж большой ум нужен?

– И не говори, ягодка, надо было граблями, грабли-то у меня запасные есть. Ну так и чего? Подбросишь до города?

Я улыбаюсь. Чешу кончик носа и усмехаюсь:

– Довезти-то довезу, но не за спасибо, конечно.

– Ой, это да, это без вопросов! – она радостно взбирается в телегу и удобно устраивается на подушках. – Я тебе ведро картошки за это дам. Вот только выкопаю. И сразу принесу!

– А когда это в Советском Союзе принято стало картошкой рассчитываться?

Я ехать не спешу.

Евдокия Игнатьевна ворочается сзади. Только через минуту до нее доходит:

– А… Так… Так тебе деньги нужны?

– Не помешали бы.

– Ой, ягодка… А денег у меня с собой нету, только в аккурат на лопату. Давай ты меня довезешь, а я тебе потом как-нибудь верну, хорошо?

Я вздыхаю. Ударяю вожжами и тихо произношу:

– Да ладно уж, помогу… Только вы не забудьте! А если забудете – я вас больше никогда в жизни возить не стану, так и знайте.

– Ой, да что ты, ягодка! Да когда ж я хоть что-нибудь забывала, а?

– Долг папке отдать забывали. Тяпку мамке вернуть забывали. Забывали даже корову свою впустить, пока она всю ночь под вашей калиткой не простояла.

– Ну, сравниваешь тоже! Старая я уже, и память не девичья. Тебе легко говорить, тебе… семнадцать, да?

– Шестнадцать.

– Еще чище! Ты-то молодка, вся жизнь впереди, память свежая, а у меня… А чего, кстати, Сережка-то к тебе ходить перестал?

Я утираю взмокший лоб. Ерзаю.

– А он и не начинал, – вздыхаю. – Один раз всего зашел и все.

– Ну и ладно, ну и хорошо! Ты с ним не связывайся, он разбойник, он яблоки у меня в саду пер! Вот из таких потом ворюги и вырастают! Не надо тебе с Сережкой сдруживаться, найдешь ты потом себе еще лучше. Такая красавица, конечно, найдешь! Влюбишься, семью построите, дети у вас по дому бегать будут… Не то что у меня, одинокой…

Еще одна в мою жизнь нос сует. Ладно мамка, а Евдокия Игнатьевна мне вообще кто? Чего она тут со своими советами расщедрилась?

Но я себя сдерживаю. Молчу до самого Пскова. Евдокия Игнатьевна мне что-то про свое детство рассказывает, рассуждает, смеется. Видимо, это у нее в крови: делиться всем, чем можно и чем нельзя с малознакомым человеком. Или просто не с кем дома поговорить, одна ведь все-таки живет, вот и отдувается на всех, кого не встретит. А я не слушаю. Думаю, как денег заработать можно.

Может, извозчиком поработать? Так я Псков шибко и не знаю. Скажут: вези в филармонию. А я и понятия не имею, где эта филармония находится. Можно, конечно, рискнуть. Сесть в телегу, а люди пусть сами дорогу показывают.

Вот, доезжаем мы до указателя. «53 км до г. Остров; 283 км до г. Ленинград; 5 км до г. Псков». А над указателем вороны кишат. Стаей черной окружили, оккупировали знак, не слетают. Чего это они так к указателю-то прилипли? Медом им, что ли, намазано?

– Ишь! – кричит Евдокия Игнатьевна и чуть приподнимается в телеге, грозя кулаком. – Ишь, нечистые! Пшли вон! Ишь чего, собралися тут! Вам что здесь, жилище?

– Что они вам сделали? – хмыкаю я. – Они вас трогали? Нет. Так чего вы их трогаете?

– Ты чего, Верка! Это ж нечистые птицы!

– С чего это они нечистые?

– Так падальщики они! И нечистому духу служат!