Бродский и судьбы трех женщин

Старение! Здравствуй, мое старение!Крови медленное струение.Некогда стройное ног строениемучает зрение. Я заранееобласть своих ощущений пятую,обувь скидая, спасаю ватою.Всякий, кто мимо идет с лопатою,ныне объект внимания.Смрадно дыша и треща суставами,пачкаю зеркало. Речь о саванееще не идет. Но уже те самые,

кто тебя вынесет, входят в дверь.Боязно! То-то и есть, что боязно.Даже когда все колеса поездапрокатятся с грохотом ниже пояса,не замирает полет фантазии.Точно рассеянный взор отличника,не отличая очки от лифчика,боль близорука, и смерть расплывчата,как очертанья Азии.

Барышников говорит, что он мог бы играть этот спектакль и читать стихи друга и без зрителей, или, как писал Питер Брук, в «Пустом пространстве». Играть бы мог, но актер забывает другие слова поэта:

помни: пространство, которому, кажется, ничегоне нужно, на самом деле нуждается сильно во

взгляде со стороны, в критерии пустоты.И сослужить эту службу способен только ты.

Этот «только ты» – и есть зритель! Однако Барышников играет так, как говорит – отрешенно, для себя, находясь на сцене в круге света, греясь возле огня поэзии друга, а мы зрители только наблюдаем за ним из темноты зала:

В тот вечер возле нашего огняувидели мы черного коня…Как будто был он чей-то негатив.Зачем же он, свой бег остановив,меж нами оставался до утра?Зачем не отходил он от костра?Зачем он черным воздухом дышал?Зачем во тьме он сучьями шуршал?

Зачем струил он черный свет из глаз?Он всадника искал себе средь нас.

Мне самому показалось странным, но, слушая эти стихи раннего Бродского, у меня возникли ассоциации с «Черным человеком» позднего Сергея Есенина, хотя разница в возрасте между двумя абсолютно не похожими друг на друга поэтами, «ранним Бродским» (22 года) и «поздним Есениным» (28 лет), «тоже не велика»:

Голова моя машет ушами,Как крыльями птица.Ей на шее ногиМаячить больше невмочь.Черный человек,Черный, черный,Черный человекНа кровать ко мне садится,Черный человек

Спать не дает мне всю ночь.Где-то плачетНочная зловещая птица.Деревянные всадникиСеют копытливый стук.Вот опять этот черныйНа кресло мое садится,Приподняв свой цилиндрИ откинув небрежно сюртук.

Этот «копытливый стук» смерти или стук больного сердца друга Барышников передает зрителям с помощью движений с элементами испанского фламенко, когда идет текст «Черного коня» Бродского, когда испанцы «ставят ногу, как розу в вазу», когда внутри тебя Высоцкий надрывно поет: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!..»

Удивительно то, что и Есенин, и Бродский использовали для разговора о смерти один и тот же защитный прием – соединение небесного и земного, пафосного и ироничного.

Этот же прием «небесного и земного» использовала и художница спектакля Кристина Юрьяне при создании декорации: маленькие амурчики, как могучие атланты, одной рукой держат высокое небо «застекленного куба времени», а второй рукой еле-еле удерживают штаны, неумолимо сползающие на грешную землю. Поэту бы этот прием понравился, потому что поздний Бродский был большим специалистом по гашению чрезмерного поэтического пафоса.

Бродский хорошо понимал, что сражаться один на один с такой серьезной, видавшей виды «железной леди», как «Ваша милость Смерть», без самоироничной защиты очень тяжело, может быть, просто невозможно, поэтому у него и разбросаны в стихах, как алиби, защитные латы легкой самоиронии: