Брошенные машины

Бледное фиолетовое свечение подкрасило воздух лиловой дымкой, и в этой дымке звучал мужской голос. Он пел песню. И я поняла, что это был за осколок: первый осколок, который мы разыскали вместе, той ночью, в городском саду, когда Хендерсон с Павлином помогли мне выкопать его из земли. Осколок зеркала, заключавший в себе голос. Неизвестную песню. И я поняла, что Хендерсон смотрится в зеркало. Я слышала, как она дышит – надрывно и тяжело. А потом у нее перехватило дыхание, и она вдруг расплакалась.

Я слышала, как она плачет.

Я ждала, отвернувшись в сторону. Ждала, пока Хендерсон не завернет осколок обратно: вместе с песней, вместе с лиловым светом. Ждала, пока не услышала, как щелкнул замок. Мне было грустно и одиноко. Мне давно уже не было так одиноко – со смерти Анджелы. Все уже сказано, все уже сделано.

Пора уходить.

Я поднялась на ноги. Говорить больше не о чем. Я пошла прочь, но Хендерсон окликнула меня, и я подумала, что сейчас она попросит меня остаться. Я действительно так подумала.

– Ты забыла ботинок.

Я вернулась, подняла с земли носок и ботинок. Но не стала их надевать, а так и пошла, держа их в руке. Черный ботинок и серый носок. Земля под босой ногой была очень холодной и жесткой. Но я это сделала.

Я ушла.

* * *

Я пошла туда, где были люди. К торговым рядам. Я оставила все, почти все: свои вещи, смену одежды. Даже машину. Разбитое зеркало. И хорошее, и плохое – я оставила все. Взяла только сумку, где были деньги, всякая мелочевка и книга.

Вот эта книга. И фотография.

Играла музыка, люди в толпе улыбались. В какой-то момент я подняла голову, и небо закружилось голубым вихрем и как будто спустилось ближе к земле. Все та же веселая музыка без мелодии, все те же благостные улыбки на безмятежных лицах. И только одно лицо не улыбалось. Это был пожилой человек. Старик в высокой красной шляпе и красной же мантии. Он как-то вдруг оказался рядом и закричал диким голосом, исполненным опаляющей страсти:

– Покайся! Покайся перед лицом Господа, что пребывает в частотах.

– Что?

– Я говорю, покайся! Господь есть точка притяжения, но неисповедимы пути его; он продвигается по границе совокупного знания и несет тебе то наказание, то прощение. Все, что сломано, будет починено. А все, что починено, будет сломано…

А потом он ушел. Старик сердито нахмурился и пошел дальше – изливать свое откровение на всех и каждого.

– Все, что сломано, будет починено. А все, что починено…

Я пошла сквозь толпу. Людей было много, и ко мне то и дело кто-нибудь прижимался, но теперь это было не страшно. Теперь это было нормально. Мне здесь нравилось, среди этих людей. Меня как будто уносило куда-то. Я уже потерялась, почти потерялась. Те же лица возникали в толпе вновь и вновь, и я уже видела в них частичку себя, отпечаток себя, словно я в них растворялась. Вариации, сдвиги, оттенки кожи, улыбка – все та же улыбка, многократно размноженная, на всех.

– Смотри, – сказала Тапело. – Я купила журнал. Девочка пробилась ко мне сквозь толпу.

– Видишь? Это про шахматы.

– Да. Хорошо.

– И еще я купила покушать, нам всем. – Она открыла пластиковый пакет. – Сандвичи. Фрукты.

– Хорошо.

– А что у тебя с ботинком?

Я тупо уставилась на ботинок у себя в руке.

– Его надо надеть.

– Ну так надень.

Я наклонилась, чтобы надеть ботинок.

– Я тут видела женщину, – сказала Тапело. – Прямо вылитая ты.

– Где? – Я выпрямилась.

– Ее уже нет. А носок ты не хочешь надеть?

Носок лежал на земле, у меня под ногами. Я тупо уставилась на него.

– Марлин? Что с тобой?

– Ничего.

– Хочешь банан? Или яблоко?

Тапело достала из пакета большое зеленое яблоко и дала его мне.

– Тебе, наверное, нужно вернуться к машине, Тапело.

– Не могу. Я еще жду своей очереди. – Это что у тебя?

– Ты за какой цвет? – спросила Тапело.

– За какой цвет?

– Я – за белый. А ты за какой?

– Я не знаю. Я видела старика в красной шляпе. Кажется, я ему не понравилась.

– Значит, мы за одних и тех же. Осторожнее с рыцарем. Он где-то здесь.

– Хорошо, буду иметь в виду.

И тут к Тапело подошел маленький мальчик в ярко-красном свитере. Он прикоснулся к руке Тапело и улыбнулся все той же улыбкой.

– Эй, – сказала Тапело. – Отойди от меня. Мальчик опять улыбнулся.

– En passant.

– Да ладно тебе. Я же только начала.

– Даже веселье когда-нибудь кончится, – сказал мальчик.

Он сказал это мягко и ласково, и было видно, что это привычная для него фраза, а потом улыбка на детском лице стала холодной, недоброй, и толпа сомкнулась вокруг Тапело, и увлекла за собой, и я ее потеряла. Теперь движение вокруг стало медленным, вязким, и чем дальше я углублялась в толпу, тем больше это движение замедлялось. Заиграла какая-то песенка: простенькая, незатейливая мелодия. Я напевала ее тихонько, только для себя. Какой-то парень перехватил меня по дороге, и мы с ним стали танцевать, а потом эта песня звучала уже повсюду, и меня закружило в танце, и все вокруг тоже кружилось, толпа и синее небо, сливаясь друг с другом, и вокруг, и внутри, пока музыка не умолкла, и мой партнер вдруг куда-то пропал, растворился в толпе, а я еще танцевала, какое-то время, одна, а потом я уже не могла танцевать.