Брошенные машины

Голова опять закружилась. Как это было, когда я рассматривала обои. Мне нужно было за что-нибудь ухватиться. За что-то стабильное, неизменное.

У двери под мигающей вывеской стояли какие-то люди. Они наблюдали за молодым человеком, который кружился в бешеном танце, а потом упал на асфальт. Он кричал, я уверена. Если бы только Павлин прекратил бренчать на пианино… тогда я бы узнала наверняка. Еще одна жертва. Я смотрела на этого человека, лежащего на асфальте, но думала о себе. А что будет со мной, если болезнь все-таки возьмет верх?

Внезапный приступ сомнения. Я не забыла принять «Просвет»? Днем? Я хорошо помню, как принимала утреннюю дозу, мы все вместе ее принимали – я, Павлин и Хендерсон, – но сейчас уже вечер, а день получился каким-то уж слишком долгим. Так много событий. Всего не упомнишь. Все началось с красного лимузина. Потом мы заехали в мастерскую. Кто-то в кого-то стрелял. Почему? И когда это было? Воспоминания были как редкие проблески в темноте, словно ночь укрыла прошедший день непроницаемым покрывалом. Где Хендерсон? Пусть она возвращается поскорее. И пусть у нее будут хорошие новости. Или пусть будут плохие. Какие угодно – лишь бы хоть что-то. Лишь бы все это скорее закончилось.

Что-то сдвинулось. Я увидела мельком свое отражение в оконном стекле и быстро задернула занавеску, закрывая себя – ту, другую себя.

Я не знаю, чем все это закончится, но пусть закончится поскорее.

– Зачем ты так делаешь?

– Что я делаю? – спросил Павлин.

– Играешь неправильно.

Теперь пианино звучало громче. Клавиши словно замерзли. Ноты были как льдинки, розовые и хрупкие.

– А мне нравится, – сказал Павлин. – Тапело? А ты как считаешь?

Тапело на пару секунд оторвалась от экрана. Посмотрела на Павлина, потом – на меня. Но ничего не сказала и снова уставилась в телевизор.

– Ну вот. Девочке нравится.

– Ты играешь неправильно.

– Ну, еб твою мать. – Павлин прекратил играть. – Чего ты ко мне привязалась? С тобой что-то не так?

– Да нет, все нормально. Еще не пора принимать «Просвет»?

– Попозже примем. Кстати, а ты принимала дневную дозу?

– Да, принимала.

– Я что-то не видел.

– Я принимала. Я уверена, что принимала.

– Точно?

– Я…

– Марлин, а хочешь послушать, как я пою?

– Нет. Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.

– Да.

– Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.

– Оно и закончится. Очень скоро.

– У Хендерсон все получится, да? Она найдет того парня?

– Ты же знаешь, что да.

– Как его зовут?

– Томас Коул.

– Она найдет его?

– Марлин, ты сядь. Расслабься.

– Да.

Я села на кровать. Наклонилась, обхватив колени руками, и уставилась на свои ноги. Только теперь я заметила, что хожу без одного носка. Мой левый ботинок был надет прямо на босую ногу. С чего бы это? Я что-то не помню, чтобы я снимала носок. Что происходит? Такой долгий, такой длинный день… и к чему все свелось? К пропавшему носку? Я оглядела наш номер. Что-то здесь было, в этом помещении… что-то нездоровое. А иначе с чего мне так плохо?

Я взяла свою тетрадку. Она лежала тут же, на кровати – поверх кучи грязной одежды. Я подумала: вот она, моя история. Все, что случилось со мной за последнее время. Все, что я видела. Все, что я делала. Вот она, моя тайна. Мой ключ к разгадке. Всего-то и нужно, что пролистать эти страницы, прочесть слова; и все снова наполнится смыслом. Я найду подтверждение себя – в этих записях.

И все же, когда я открыла тетрадку, я не смогла прочитать ни слова. Там все было написано на каком-то чужом языке, страница за страницей – не поддающиеся расшифровке; слова расползались по бумаге, то сливаясь друг с другом, то расходясь. Слова как будто терялись под моим напряженным холодным взглядом. Даже самые последние записи – они тоже все перемешались, бессмысленные, потерянные. Моя потерянная история. Лишь кое-где на отдельных страницах в этой дымчатой ряби чернил проступали более или менее четкие строки. Слова, которые я не узнавала. Как будто их написал кто-то другой. Я слегка наклонила голову и поднесла тетрадь ближе к лицу. Да. Вот оно, на границе глухой тишины – слабое шипение.

Шум у меня в тетрадке.

Павлин опять заиграл, так что мне пришлось вжаться лицом в бумагу. Она была очень горячей и словно подкрашенной бледно-лиловым, как будто она сейчас вспыхнет пламенем. И да, там был шум. Он не стал громче, но сделался ярче, отчетливее. Он шел не от записей – он шел от обложки, из кармашка на обороте. От чего-то, что было в кармашке. Кусочек картона. Я достала его, рассмотрела. Картонный квадратик с белой окаемкой. Я поняла: это была фотография. Вот только на месте, где должно было быть изображение, клубился туман, искрившийся точками красного, синего и желтого света. Они были похожи на звезды, крошечные звезды. И шум шел оттуда: от изображения, что поднялось на пару дюймов над фотографией и рассыпалось разноцветными искрами.

Что там было, на снимке?