Брошенные машины

Все аттракционы работали, и только один был закрыт. Комната смеха, где зеркала. На двери висело стандартное предупреждение от министерства здравоохранения, а под ним – табличка: «Закрыто на ремонт». Я представила себе человека, ремонтного мастера по зеркалам, этого таинственного персонажа, что ездит по всей стране со своим чемоданчиком с инструментами, с кисточками и краской, с книжкой, в которой очень подробно описаны все технические приемы, со своими магическими заклинаниями, химическими растворами, защитной маской и перчатками. С маленькой баночкой, где на этикетке написано: Серебрение: соблюдайте меры предосторожности. Неужели такой человек существует? Неужели это возможно – починить зеркала?

А потом я подумала о Кингсли. Потому что именно этим он и занимался: чинил зеркала. Творил свое волшебство. А я сама? Кто тогда я? Я с готовностью приняла эту роль – его теневой помощницы, искательницы колдовских амулетов, агента по сбору коллекционных вещей. Может, я тоже всего лишь вещь из его коллекции?

И это все, чего я стою? Теперь?

Кто-то легонько потянул меня за рукав. Какая-то девочка. Совсем маленькая девочка с крошечной собачкой на поводке. Она улыбнулась и указала глазами на закрытую дверь в Комнату смеха.

– Там все такие смешные, – сказала она. – С выпученными глазами!

И она убежала прочь и затерялась в толпе на пирсе.

* * *

– И сколько это займет, как ты думаешь?

– Что?

– Я думала, что здесь будет песок, Марлин. Золотистый песок. И теперь мне интересно, сколько должно пройти времени, чтобы вся эта галька перемололась в песок?

Мы с Тапело стояли на набережной, наверху. Опираясь на балюстраду, смотрели на пляж. Хендерсон, у самого края воды, делала свою гимнастику тай-чи. Павлин куда-то ушел. На горизонте серела полоска тумана.

– А что? Песок получается из перемолотой гальки?

– Да. Сколько лет нужно морю, чтобы перемолоть эти камни в песок?

– Ну, я не знаю. Наверное, несколько тысяч. Тапело повернулась ко мне.

– Миллионов. Я думаю, что миллионов. Как бы там ни было. Очень много. И долго.

Я еще понаблюдала за Хендерсон, а потом посмотрела на пирс. До вечера было еще далеко, а пирс уже весь искрился огнями, пляшущими пятнами света. Глазам было больно на это смотреть. Я уставилась на туманящийся горизонт. Серая пелена. Место, где ничего никогда не происходит – где не за что зацепиться взгляду. Убаюкивающая неподвижность. Покой. Я уже и забыла, что такое покой. В последнее время я постоянно куда-то еду, или пытаюсь бороться, или уступаю, бегу, прячусь, тревожусь или просто пытаюсь держаться, худо-бедно пытаюсь держаться. И иногда…

– Ты думаешь, это правильно и хорошо? – вдруг сказала Тапело. – То, что вы делаете? Ну, с этими зеркалами. Вы их крадете, воруете.

– Что?

– Как ты думаешь, это правильно?

– Я не знаю.

– Не знаешь?

– Кингсли…

– А, Кингсли.

– Он собирает осколки. Возвращает себе то, что всегда ему принадлежало. То есть он так говорит. Чтобы починить зеркало.

– И ты ему веришь?

– Не знаю.

– В этом-то вся и беда, понимаешь? Теперь никто ничего не знает. Мы видим только фрагменты, а общей картины никто не видит. Мы все что-то делаем, куда-то мчимся, бросаем машины. Мы пытаемся убежать. Выжатые, надломленные, проебавшие все, что можно. Мы пытаемся что-то придумать, чтобы не рассыпаться на кусочки: закрепить себя клеем, связать веревками, замотать скотчем. Воруем без зазрения совести.

– Еще что-нибудь?

– Еще много всего.

– Сегодня будет последний раз.

– Последний раз?

– Последний осколок. С меня уже хватит.

– А что потом?

– Я возвращаюсь обратно, к Кингсли. И на этом мы с ним закончим.

– А как же я?

– Я не знаю.

– А мне можно поехать с тобой? Ты ведь этого хочешь? Да, Марлин?

– Мне кажется, тебе надо вернуться домой. – Домой? Нет. Только не это. Я не могу.

– Почему?

– Не могу, и все.

– Тапело, ты ведь очень особенный человек.

– Да? Ну и что?

– Ты могла бы помочь стольким людям.

– Ой, только не надо, пожалуйста. Слишком их много, этих вампиров. И все – на меня.

– Как бы там ни было…

– Да?

– Как бы там ни было, ты должна жить своей жизнью. Тапело отвернулась и что-то пробормотала себе под нос.

– Тапело… что ты сказала?

– Ничего.

– Нет, ты что-то сказала.

– Это не важно.

– Только не надо меня ненавидеть. Пожалуйста. Девочка лишь покачала головой.

Хендерсон уже закончила со своими упражнениями. К ней подошел Павлин, и теперь они стояли и разговаривали. Они были слишком далеко, но мне показалось, что они ругаются. Я услышала странный звук, как будто что-то тихонько бибикнуло. Тапело достала из сумки какое-то крошечное устройство. Она оперлась о перила, держа эту штуку перед собой.

– Это что у тебя?

– Это орфограф, такое устройство для проверки орфографии. Мне его подарили те мальчики, из зала игровых автоматов.

– Он работает?

– Ну, пытается.

Люди гуляли по набережной внизу, по мощеной дорожке вдоль пляжа. Там был молодой человек с рекламным щитом-бутербродом. Спереди на щите было написано всего одно слово: ОБЕРНИСЬ. Зеленые буквы – светящейся краской, растекшейся застывшими струйками. Молодой человек прошел мимо, и я увидела, что написано у него на спине: К ИИСУСУ.