Будни

Моя жизнь? Моя жизнь — долгая песня. Как и у Татьяны, прошла в корячении да в печали. Вот ты ко мне приезжай. Под счастливую руку попадешь — начнем все сначала. Только смотри, чтобы слово твое крепко было. Я своего тюленя встречать тебя пошлю. Дорога у нас мягкая. Есть ложочки, овраги — здесь мост сделали. Есть сверточек, чтобы поближе. Полем пробьют дорогу, в сторону с большака — сверточки называются. Речка наша все по ключам, по желтому песочку. Не знаю, есть ли где лучше нашей речки. Там в верхах болото. И идет эта речка из этого болота и от большого белого камня. Белый большой камень лежит, и возле стоит береза, огромная, большая, и вот из-под нее и из-под камня бьет вода. Моя сноха Ирина с того места, где выбивает этот ключ, воду брала. Прошла она, эта речка, от камня по родникам — шагов пять-десять, — и опять родник бьет. И пала она в большую реку Шошу. Так по речке и пойдете. Там тоже есть пучины и трясины, из которых поднимаются ключи. И лесом пройдете, и берегом, и полями, и фабрику ковровую увидишь.

Ну прости, если в чем. Понадоела я вам довольно. Поминайте как звали тетю Сашу вашу!

1936

Крупный зверь

Глава первая

В юности Манос работал учеником на конфетной фабрике, но «образования», по его словам, не закончил — родители вытребовали домой и женили. С тех пор осталась у Маноса страсть во всем походить на служащего. Он не расставался со своим парусиновым плащом. На голове у него всегда была суконная фуражка, позеленевшая от времени, над светлым козырьком темнело пятно: след какого-то знака.

В деревне Манос старался все время быть на виду. Любил руководить. Весной ему предложили стать агентом Охотсоюза, Манос так обрадовался, что в тот же день поехал в район заказывать себе штамп. Потом он не расставался с ним: то и дело прикладывал к бумаге и расписывался.

Когда потребовалось выбрать в Старом селе колхозного охотника, Манос сам обошел всех и на лужок среди деревни вынес стол, стулья — для себя и председателя. На стол положил он зачем-то канцелярские книги, счеты, свой штамп и попросил председателя колхоза Макара Ивановича сказать вступительное слово. Макар Иванович добродушно улыбнулся и, весело осматривая собравшихся, сказал несколько слов. Потом он дал слово Маносу. Манос поднялся за столом, прямой, величественный, разгладил рукой широкую русую бороду, достал из кармана платок и помахал им перед своим лицом, как это делал один районный оратор.

Все с любопытством наблюдали за ним. Женщины тихонько посмеивались.

Манос наконец овладел собой, взял в правую руку очки, не надевая, поднес их к глазам и стал рассматривать какую-то бумажку.

— В списке четверо граждан: я, председатель Макар Иванович и вот эти два старца…

Он показал на старейших охотников, Лавера и Онисима.

Несколько смущенные торжественностью обстановки, старики сидели на канаве и нюхали табак из одной табакерки.

— Короче сказать, я себя снимаю, — заключил Манос свою речь.

— А мне в лес ходить будет совсем некогда, — сказал Макар Иванович. — Остаются Лавер и Онисим. Которого из них выберем?

Стало тихо. Собранию было трудно решить, которому из стариков надо оказать честь.

В это время Манос, снова просматривавший свою бумажку, вспомнил, что не сказал такого, без чего доклад не мог считаться законченным, быстро поднялся и проговорил:

— Ну, какие у вас будут ко мне вопросы?

— Все ясно, — улыбнулся Макар Иванович. — Давайте голосовать.

Лавер и Онисим, как бы ничего не замечая, осматривали небо.

Лето наступило жестокое. Начинались лесные пожары. К ночи вместе с туманами опускался на деревню густой синий дым, росы пахли гарью. Иногда луна стояла в вышине зловеще красная, подобно затухающему солнцу, а солнце вставало незнакомо лохматое, и в тусклом свете расплывались очертания полей и деревни. Тускнели белые северные ночи. В лесах, не созрев, высыхала дымчато-синяя черника.

— К Данислову ходят лоси, — не глядя на ровесника, сказал Онисим.

— Да, воды нигде нет…

Собрание зашумело. Макар Иванович покрикивал, стараясь навести порядок.

Сквозь шум Онисим услышал осторожный голос Маноса:

— Этот вопрос очень трогательный. Если бы я хотел, да меня не выбрали, так я бы сна лишился, а то заболел… Как же, обществом обракован!..

Онисим настороженно повернул голову. Манос умолк, не досказав. Шурин Маноса Гришка, стоявший рядом с ним, сразу отошел от стола. Онисим посмотрел на ровесника. Губы Лавера были плотно сжаты, подстриженные седеющие усы торчали сердито. Лавер больше не тянулся к раскрытой табакерке соседа. Онисим с возрастающим беспокойством стал ждать конца собрания и ни на кого не смотрел.

— Значит, Онисим! — крикнул Макар Иванович. — Ну вот и с этим закончили.

Собрание расходилось. Старики тоже поднялись и медленно зашагали по дороге.

Онисим испытывал чувство вины. Это чувство вырастало в нем стремительно и неудержимо и заслоняло все другие мысли.

Лавер тоже думал о чем-то своем, как казалось Онисиму — печальном: так думали мужики двадцать, пятьдесят лет тому назад, когда им в чем-либо отказывал мир…