Будни

— Самокритично, Егор Иванович! Благодарю и хвалю. Теперь это так редко бывает! Обычно родственники нарушителя бросаются грудью на его защиту.

— Я впервые присутствую на заседании суда, — все так же вежливо, однако настойчиво продолжал старик. — Очевидно, я не правомочен… не являюсь свидетелем по делу… Но, зная свою внучку, зная ее друзей… Есть одно очень деликатное обстоятельство, которое они утаивают от вас…

Судья насторожился, погасил папиросу.

— Я не стал бы беспокоить вас, если б не думал, что это обстоятельство имеет особое значение для суда… Дело в том, что этот юноша питает к Гале…

— Ах, вот вы о чем! — перебил судья. — Это нам известно, студенты рассказывали следствию. Но вряд ли подобные незрелые эмоции могут служить серьезным оправданием для суда. Дома, за чайным столом, мы можем позволить себе роскошь посочувствовать подростку. Да и то… как вам сказать? Собственно, на что реальное он мог рассчитывать?

— Чувства не подвластны… — попытался объяснить Самойлов. — Мальчика обманули, он ревновал…

— Согласен: влюбился, ревновал. Но я задам вам один вопрос, Егор Иванович: ваша внучка вышла бы за него замуж? Ну, разумеется, не сейчас, а даже в обозримом будущем?

Самойлов пожал плечами, не зная, что ответить.

— Сомневаетесь? И я сильно сомневаюсь. А покуда мы с вами сомневаемся, этот взрывчатый, совершенно неуправляемый подросток уже содеял преступление, и мы абсолютно не гарантированы, что по тем же эмоциональным мотивам — неразделенная любовь, ревность к вашей внучке…

Судья не успел закончить — в канцелярию быстро вошла Ирина Владимировна.

— Простите, ради бога! — кивнула она судье. — Егор Иванович, я за вами. Борис и Галя уже в машине. Елизавете Алексеевне нехорошо…

Хоронили бабушку в крематории.

В центре траурного зала, на возвышении, стоял гроб с телом Елизаветы Алексеевны. Цветы покрывали ее, лишь лицо покойной было открыто.

Собралось немного людей — только родственники, Таня Карягина и соседи по квартире стариков.

Рядом с отцом стояли два его сына. Никто из них не плакал. Лицо Егора Ивановича окаменело, глаза опустели, выжженные горем.

Плакала только невестка — Ирина Владимировна, она то и дело поправляла цветы в гробу.

Галя, Митя, Таня стояли по другую сторону. У Гали были закушены губы, она вцепилась рукой в Митю, лица его не видно, оно наклонено вниз.

Струилась тихая музыка откуда-то из-под потолка и со стен зала. Когда она умолкла, к изголовью гроба приблизился молодой человек в строгом черном костюме — это работник крематория, должность его открывать траурные панихиды.

Он остановился с привычно-скорбным видом в изголовье.

Егор Иванович увидел его. Лицо старика болезненно задергалось, рот искривился, как у плачущего ребенка.

— Не надо… пожалуйста, не надо! — тихо прошептал он, его услышали только сыновья, стоящие рядом.

А молодой человек уже начал печальным голосом:

— Сегодня мы провожаем в последний путь…

Но Анатолий Егорович шагнул к нему, взял его рукой за локоть:

— Прошу вас. Мы сами… Извините… Благодарю вас… — и сунул ему десятку в карман.

От крематория Анатолий повез в «Жигулях» отца и Бориса. Остальные поехали в похоронном автобусе.

Старик сидел рядом с сыном, ведущим машину, и безучастно смотрел в стекло перед собой. Но внезапно, когда машина стала разворачиваться на каком-то углу, он спросил, словно очнувшись:

— Куда вы меня везете?

— Папа, — наклонился к нему Анатолий, — мы едем ко мне, хотим посидеть, помянуть маму…

Егор Иванович кивнул:

— Посидите, дети… Помяните… А меня отвезите домой. Домой хочу!

И лицо у него стало такое измученное, что уговаривать отца сыновья не рискнули.

…Грустно было за поминальным столом в квартире Анатолия Егоровича. Еда почти не тронута, бутылки с вином едва початы.

Старший сын Борис сидел во главе стола.

Вертя в пальцах бокал с вином и отпивая из него по маленькому глотку, Борис говорил негромко:

— Мама считала, что мы хорошие дети… И ей казалось, что любит она нас одинаково: тебя, Толя, и меня… А на самом деле, мама ошибалась: и сыновья мы были посредственные, и любила она нас по-разному — кому из нас бывало худо, того и любила больше… Это с детства: кто расшиб нос, кто заболел — тот для нее и главный…

Борис отпил вино и помолчал.

— Век буду помнить, с каким лицом она открывала мне дверь — светилась от радости, никто в жизни меня так не встречал… А я-то? Сколько раз бывало: надо бы пойти навестить, да устал, неохота. Позвоню по телефону, отмечусь… Отец это понимал, а мама — нет.

— Бабушка тоже все понимала! — сказала Галя. — Только она не допускала себя до этого понимания из гордости.

— Мама не была гордой, — произнес Анатолий.

— За себя не была, а вами всеми гордилась!

Разнося чай, Ирина Владимировна примирительно вмешалась:

— Сейчас нам надо подумать о судьбе Егора Ивановича. Он ведь не может жить один.

— У меня комната большая, я перевезу отца к себе, — тотчас сказал Борис.

— Ерунда это, — отрезал Анатолий. — Чем ты его кормить будешь? У тебя, Борька, никакого хозяйства… Папу мы заберем к нам. Верно, Ирина?

— Конечно, Толечка. Именно так.

И тут резко и звонко прозвучал голос Гали: