Будни

Как бы я ни старался, мне не ответить на этот вопрос кратко и афористично. Помимо того грандиозного ответа, что уже приведен мною, их много, быстрых писательских афоризмов:

…пишу, как птица поет.

…пишу, как дышу.

…пишу, как бабочка собирает пыльцу с цветков.

Приторно красиво, но, между прочим, не лишено смысла. Как говорится, все это имеет место: и птица, и дыхание, и бабочка. Во всяком случае, от многих недурных поэтов мне доводилось слышать нечто похожее.

Вообще-то, я бы рад и о себе думать подобным изящным образом. Но не получается. Беда вот в чем.

За долгие годы литературного труда были разные причины, побуждавшие меня к этому занятию. В юности — совершенно легкомысленные и, конечно же, не лишенные самонадеянного честолюбия. Невежество позволяло мне рассчитывать на успех. В свое оправдание скажу лишь — состояние это держалось во мне не слишком стойко и не чрезмерно долго. К счастью, я уже тогда любил подлинно хорошую литературу, а это понуждало меня трезво относиться к своим возможностям. Именно потому, уже начав печататься, я дважды на достаточно продолжительное время прекращал мои литературные опыты. И если подумывал, не воротиться ли к ним, то все с меньшими и меньшими надеждами на какой-либо серьезный результат.

Профессиональным литератором я чувствовал себя не подряд, а время от времени даже тогда, когда регулярно жил литературным трудом. Поверьте — это ни в малейшей степени не кокетство: просто цели, которые я ставил перед собой, были заведомо мелки, и я это отлично сознавал. И писал я тогда, потому что эти мелкие цели были для меня довольно легко достижимы. А ведь работа эта еще и кормила меня. Не слишком — но кормила.

Могла бы кормить и вкуснее и сытнее, но для этого мне следовало переступить некоторую грань нравственной, да и попросту эстетической брезгливости. И тут у меня хватало сил воздержаться. Порой даже не слишком сознательно — воротило с души, и все.

Отношение к своей литературной работе менялось у меня по мере накопления жизненного опыта: не только моего — социального, проникающего сквозь кожу, сквозь поры.

С годами появилось или, вернее, проявилось и загустело вдруг в душе, как на фотопластинке, ощущение, что на моих глазах происходит нечто необычайное — и я хотел это запомнить. Обязан запомнить. Еще не шла речь о каком бы то ни было осмыслении — западало в душу происходящее.

Мне повезло: судьба отмерила для моего обозрения и участия достаточное количество невероятных отрезков истории. Думаю, что у всякого вдосталь пожившего человека не раз возникало желание поделиться своими впечатлениями, разгрузить свою натруженную, изумленную память. Кстати: преемственность поколений в этом и состоит, во всяком случае должна состоять. Иногда на пути этой естественной преемственности возникают искусственные запруды. Всегда, во все времена, возникало властное желание отшибить людскую память, если невозможно переиначить ее в нужном направлении.

Вот тут, пожалуй, где-то поблизости и кроется ответ на вопрос, заданный мне французской газетой «Либерасьон».

В последние десятилетия я пишу потому, что хочу посильно помочь себе и читателям связать причины и следствия, то есть попытаться понять, по каким причинам мы такие, какие есть, и ощутима ли в нас возможность видоизмениться к лучшему.

* * *

В предполагаемой будущей реформе среднего образования планируется усиление производственного обучения. За счет чего же найдутся часы для этого? В первую очередь предполагается сократить преподавание литературы. И доводы тут такие: литературу преподают в школе так плохо, что это вызывает лишь отвращение школьников к предмету.

Для доказательства подобной точки зрения в газетах обычно приводятся высказывания каких-либо инженеров, медиков и прочих, утверждающих, что школа в свое время привила им равнодушное или неприязненное отношение к литературе.

По сути, идиотическое, тупоголовое доказательство. Самое большее, что из него следует, — в школе плохо преподают литературу, плохие учителя словесности. Не более и, разумеется, не менее того. По такой причине уменьшать объем и без того скудных знаний — преступление. Ведь если инженеры конструируют плохие машины или если врачи плохо лечат, из этого вовсе не следует, что на их обучение надо сокращать часы преподавания необходимых дисциплин.

А то, что учителя далеко не всегда соответствуют своему назначению, явствует из зловещей статистики последних лет: через пять-шесть лет после выпуска из пединститута около семидесяти процентов учителей бросают свою профессию и уходят на работу в совершенно другие сферы, вплоть до торговли или парикмахерской. Физики и математики — зачастую на производство. Словесники — куда попало, где получше в смысле условий работы. Педагогические институты по-прежнему выпускают необходимое количество учителей, а острый дефицит в этой профессии неизменен.