Будни

В траве я не успел его разглядеть — он вынырнул у самых моих резиновых сапог. Я не пошевельнулся, остерегаясь вспугнуть его, но это совершенно зря: его разбирала жажда общения — он взобрался на ступню моего сапога, хотел всцарапаться по голенищу повыше, но оскользнулся; нисколько не растерявшись, он залихватским жестом мушкетера заложил свой пушистый хвост себе на спину — с изнанки хвост был еще пушистее и во всю его длину проходила темная роскошная полоса, как у чернобурки; подняв ко мне свое остренькое игрушечное лицо с крупными, выпуклыми глазами добряка-гуляки, бельчонок процокал мне, что прежде всего он хотел бы срочно напиться воды. Во всяком случае, я понял его именно так и не ошибся. Сбежав с моего сапога на землю, он осторожно приблизился к лужице и лакнул из нее, но тотчас фыркнул, вроде бы даже кашлянул и замотал головой. Я понял, в чем дело: с весны в приствольных кругах лежал неглубоко закопанный свежий коровий навоз, а сейчас, растревоженные поливом, его мелкие сухие вонючие частицы всплыли на поверхность лужи.

Как выйти из этого мерзкого положения, мы с бельчонком, не договариваясь, придумали за одинаковое время: побегав по приствольному кругу, он приблизился к тому месту, куда я заново перенес шланг, положив его конец на землю. Теперь уж все было просто — бельчонок спокойно лакал воду из тихой струи. А я говорил ему различные бессмысленные слова, твердо веря, что для душевного общения точные слова вообще не нужны — можно лопотать что попало, лишь бы исходила из них эманация дружелюбия и милосердия.

Мы пробыли вместе еще с полчаса, а затем я, видимо, наскучил ему, и он ушел от меня в кусты спиреи. За ними, за забором шла широкая пыльная проезжая дорога, и не было тут ни одного дерева, на котором бельчонок мог бы спастись от внезапной опасности. Впрочем, он был храбрым парнишкой, а может, девчонкой — этого я не удосужился рассмотреть. И храбрость его была самой чистой пробы — от доверия ко всему сущему.

До конца дня ему не удалось уцелеть.

Я услышал урчание остановившейся за забором машины, хлопнула дверца, и чей-то пронзительно-восторженный голос вонзился в тишину:

— Боже, какая прелесть! Ты только посмотри на него!.. Осторожнее, он царапается!..

Машина всхрапнула всеми своими лошадиными силами, и туча пыли застила небо за кустами.

Я не сумел спасти двух маленьких добрых зверьков.

Эка невидаль! Столько живого гибнет на нашей земле.

* * *

А все-таки следует ли постоянно откликаться на зов своего времени? Ты связан с ним пуповиной, никогда не отрезаемой, общим кровообращением соединен.

Это чувство живет во мне всегда. И жажда откликнуться, сопережить, отозваться, вознегодовать на несправедливость и ложь, обрадоваться правде и доброте, соучаствовать тем, что пишу… Обо всем этом постоянно думаю и всем этим мучаюсь.

А порой наткнешься на стишок, написанный в гражданскую войну, во времена нэпа, в голодном тридцатом году, в лихолетье тридцать седьмого-восьмого, — наткнешься на великое стихотворение, не имеющее никакого отношения к тому, что билось, клокотало в те дни, и, наткнувшись на это произведение искусства, увидишь: грандиозные события ушли, а произведение как было великим, так и осталось навсегда великим.

Из жизненного моря, в котором ты барахтаешься в планктоне, на что откликнуться и от чего воздержаться?..

* * *

О некоторых современных молодых людях, дурно воспитанных, равнодушных, неблагодарных, теперь принято говорить так:

— Это он от застенчивости.

Или:

— Это у него комплексы.

Значит, от застенчивости он нахал. От застенчивости не помнит оказанного ему добра. А от закомплексованности не отдает денег, взятых взаймы.

Что же тогда остается на долю действительных наглецов и невеж? Разве что только убийство — все остальное разобрано стеснительными и комплексующими молодыми людьми.

* * *

Появилось немало людей, азартно бегающих на все выставки, театральные премьеры (непременно — премьеры!), бдительно следящих за новыми фильмами, не пропускающих ни одной телепостановки.

Они устают после работы, недосыпают, едят впопыхах, мечутся, лишь бы всюду успеть.

Однако зачастую это не столько от любви к искусству, сколько из желания «быть в курсе».

Увиденное, услышанное не оставляет в их душе особого следа — в лучшем случае они запоминают сюжет и фамилии артистов. И очень любят по многу раз пересказывать все это.

Но эстетически они глухи: искусство не в силах достучаться до них. Именно ими и для них придумано это идиотское слово — информация: от искусства они, видите ли, получают информацию — как раз то, что либо совершенно десятистепенно в искусстве, либо вообще не имеет ничего общего с искусством.

Назвать этих людей мещанами — непросто да и неверно. Все-таки есть у них неутолимая жажда что-то узнать, с чем-то познакомиться.