Будни

Вот и сбылась давняя мечта Некрасова, когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого — Андрея Вознесенского с базара понесет.

* * *

В поселковом Доме культуры висит огромный щит, на котором перечислены многочисленные кружки — вокала, музыки, художественного чтения, кройки и шитья. И еще такие:

«Зажги свою звезду».

«Души золотые россыпи».

И мне очень захотелось записаться в эти кружки, чтобы зажечь мою звезду и докопаться наконец до золотых россыпей моей души.

* * *

С улицы имени профессора Попова — она упирается одним концом в мой забор — доносятся по субботам истошные женские вопли:

— Помогите!.. Помогите!..

Это средь бела дня.

На помощь никто не идет — и я в том числе: вся наша улица Связи и улица имени профессора Попова знают, в чем дело и что последует далее.

Далее тот же женский голос вопит:

— Бандит! Сволочь идейная!..

А в ответ — голос мужчины:

— Сука! Ты меня идеей не попрекай!..

Минут двадцать они так орут, все более и более утомляясь.

Вероятно, можно было б орать у себя в доме, затворив дверь, но им обоим интересно информировать две наши улицы: мы все должны знать, что он — идейная сволочь, а она — сука, перед которой он защищает честь своей идеи.

Ему, Петру Васильевичу, семьдесят четыре года. Он отставник, демобилизован лет двадцать назад.

По поселку ходит в высоких резиновых галошах на босу ногу. Сильно полуграмотен, хотя и не догадывается об этом. У него пенсия — сто восемьдесят рублей. Всю пенсию отдает жене. Выпивает же, и изрядно, на те деньги, что прирабатывает мелкой халтурой — плотничает не слишком умело, кладет фундамент, все это любительски, однако на водку заработанных денег вполне хватает.

Случается, запивает крепко и, не в силах дойти метров триста от поселкового «Уюта» до своего дома, валится на дорогу замертво.

Не стесняется этого, иногда лишь поясняя:

— Вчера я, знаете ли, выпил немножко лишнего…

Небольшого роста, крепенький, ровно толстенький, в очках, лысый, он производит вполне приличное впечатление: если б сидел на каком-либо собрании в президиуме, никто б не догадался, что пьяница.

Любит порассуждать:

— Я, знаете ли, привык анализировать: пытаюсь понять, что за человек моя жена? — (Они прожили пятьдесят лет вместе.) — И мне кажется, понял. Ее отец был в царское время сельским старостой. Привык командовать семьей. От него она и переняла это… Или вот: сидит у вокзала, торгует ягодами, зеленью. Мне, как бывшему офицеру, противно, а она требует, чтобы я поливал огород. Я ей прямо заявил: твой частнический огород поливать не буду. И питаемся отдельно…

Баба у него действительно противная — старая раскоряка в очках, со злым лицом и въедливым голосом, на базаре торгует со страстью.

В последний раз, когда они лаялись во весь голос, поливая друг друга мутными помоями брани, именно в этот момент состыковались в космосе два наших корабля.

* * *

Из ходовых нынче формул: «Добро должно быть с кулаками», «Добро должно уметь постоять за себя» — люди легко отсекают понятие добра и охотно оставляют вторую часть: кулаки и «постоять за себя».

* * *

Мой сосед, заводской мастер, — страстный и умелый рыбак. Ему не дали билет на право ловли в заказнике. Он всяко пытался получить это разрешение у егеря. Жаловался мне сокрушенно:

— Не нашел с ним общего языка. Не получился у нас с ним общий язык.

Я не сразу догадался, что «общим языком» он называет взятку: ему не удалось всучить егерю ни бутылку, ни деньги.

А вообще-то говоря, это довольно точное обозначение взятки — общий язык. Вроде эсперанто.

* * *

Вчера, возясь в своем саду, я долго слушал разговоры дроздов-родителей со своими детьми.

Крупные, но еще бесхвостые, неуклюжие птенцы были выпущены родителями из гнезда на самостоятельную прогулку. Гуляли птенцы в высокой траве неумело, путаясь в ней ногами и сваливаясь на сторону.

Мать переговаривалась с ними, как с балкона, — с дерева.

Я отчетливо различал совершенно разные интонации:

Поощрительные.

Укоризненные.

Остерегающие.

Шутливые.

Птенцы задавали вопросы, мать терпеливо отвечала им. Порой вмешивался отец, его реплики были построже, но мать унимала его, уговаривала не сердиться.

Птенцы восхищались всем, что впервые увидели на земле, они еще никогда здесь не бывали, их восклицания были наивны. А мать гордилась, что родила их и вот теперь уже поставила на ноги, — соседи, живущие на других деревьях, могли полюбоваться на ее потомство.

Я мог с легкостью подставить под все эти птичьи звуки человеческие слова, но это был бы дрянной и неточный подстрочник. Меня восхищала непонятная речь дроздов, ее чужеземное звучание. В ней не было ни усталого остервенения моей соседки Зины, орущей на своих детей, ни этой обрыдлой акселерации подростков.

* * *