Будни

Когда я поселился здесь тридцать лет назад, на улицах поселка было принято здороваться со всеми встречными. И меня приучили к этому. Мне очень по душе эта приветливость, а у детей она особенно трогательна.

Но вот постепенно, с годами, добрый обычай выветривается. Прошлым летом, встретив на моей улице мальчишку лет семи, я сказал ему:

— Здравствуй.

Он удивленно посмотрел на меня. Я спросил:

— Почему ты не отвечаешь мне, почему не здороваешься?

— А я с вами не знаком, — сказал мальчик.

И я тотчас понял, что он не местный, не поселковый, а городской.

* * *

Над рекой летним вечером невысоко над водой пляшут в воздухе поденки — крохотные мотыльки, веселые, быстрые. Их миллиарды, и никакого у них занятия, кроме этого беззаботного танца. Продолжительность их жизни — сутки: в таком стрессовом темпе долго не протянешь, — обессилев, они падают замертво в воду. Сутки — это недолго на наш людской счет. Но поденки живут в другом масштабе: вероятно, и среди них есть погибающие в младенчестве, в юности, есть и долгожители.

И весь этот цикл — сутки.

* * *

Я поздно полюбил природу.

Детство, юность, зрелые годы прошли без душевной потребности в ней, я ее не замечал; какие деревья росли в палисаднике двора моего харьковского детства — не помню сейчас, не знал и тогда. Если бы в те дальние времена силой злого волшебства эти деревья в одну темную ночь были выкорчеваны и заменены другими, наши дворовые пацаны заметили бы это не сразу.

Жалкое городское детство. Не о здоровье речь, не об отсутствии витаминов и хлорофилла. И даже не о красоте пейзажа. О том ощущении нравственности, которое изначально присуще природе.

Проклятое косноязычие!.. Попробую объясниться в любви к ней.

Любовь горожанина к природе особая — он приходит к ней измочаленный человеческими отношениями, их мутью, неустойчивостью, коварством.

…Мой сад зарос незамысловато, здесь все некошено, перемешано, — его и садом не назовешь. А участком — неохота.

Выйдешь утром на крыльцо, и навстречу тебе неторопливые волны доброжелательного простодушия, доверчивого постоянства, душевной благодарности за то, что не погубил, за то, что помог родиться… Верзила клен, растрепа, — немым и еще несмышленым прутиком я посадил его против окна моей комнаты тридцать лет назад, а сейчас он болтливо машет мне своими пятернями-листьями… Два гостеприимных дуба у ворот долго набирали силу, я запросто принес их на плече и вкопал у въезда, не надеясь, что эти два хлыстика пойдут в рост; они и зябли молчаливо лет пять, место у них неподходящее — только безграмотный глупец мог воткнуть их в землю неподалеку от старых, крепких сосен. Но какая-то сокрытая сила, уверенность в своем мощном семени не дала им погибнуть даже в свирепый карельский мороз; накопив богатырский сок, они медленно двинулись вширь и вверх. Им сейчас тоже под тридцать, как всему, что растет в нашем саду. Для дуба — младенчество. Не троньте их.

* * *

С весны поселилась в моем саду сорока. Где ее гнездо, я не знаю. Быть может, живет она в сосновом лесу за забором.

Но деревья, растущие у меня, огород, кустарники чем-то привлекают ее — сто раз на дню она появляется здесь, летает, скачет по ветвям, по земле.

И это приводит в бешенство моих постоянных, многолетних жильцов — дроздов. Ни воробьи, ни скворцы, ни синицы нисколько не волнуют их, а вот к этой одинокой сороке они испытывают слепящую ненависть. Корма в моем саду хватает для всех с избытком, никакими химикатами я не пользуюсь, на дюжине старых яблонь, на липах, кленах и кустах полно гусениц, червей, насекомых — клюй вволю, сколько твоей птичьей душеньке угодно.

Почему же мои дрозды так ненавидят всего-то одну эту сороку?

Гнезд ихних она не разоряет, птенцов не губит, но стоит ей появиться в пределах дроздовьей видимости, как они с воплями, с решимостью смертников-камикадзе с высоты кидаются на нее. Заклевать ее они не могут, да и не пытаются, и она это отлично понимает, но коммунальный скандал, поднятый дроздами, оскорбляет ее, и она, не слишком торопясь, с достоинством улетает.

Кажется, я все-таки понял причину ненависти дроздов к этой сороке. Она чересчур нарядно одета.

Они, трудяги, всю свою жизнь в серенькой робе, как в спецовке, честно вкалывают, исполняя свой долг, кормят семью, растят детей, а эта залетная штучка, гастролерша, выпялилась в концертное платье, с черным длинным шлейфом-хвостом и ослепительно белым бюстом, и на рукавах-крыльях белая вышивка, а, между прочим, петь-то она совершенно не умеет, и поселилась, тунеядка, на чужой жилплощади — еще, чего доброго, мужей уведет.

* * *

Висит объявление в нашем поселковом книжном магазине:

«14-го августа будет производиться подписка на собрание сочинений А. Вознесенского. При подписке необходимо иметь при себе местный паспорт и паевую книжку сельской потребительской кооперации».