Буян

После разгрома народного дома и исчезновения Коростелева Евдокиму пришлось совсем туго. Что делать одному, оставшись на отшибе? Впору в босяки подаваться. Как-то вспомнились слова Антипа Князева, оброненные им при расставании. Он обмолвился, что-де намерен найти убежище на одном из зимующих в затоне пароходов капитана Барановского, если тот, разумеется, позволит. Евдоким решил разыскать Антипа и отправился в затон. Шатался по вросшим в лед судам, присматривался к работающим, и уже на следующий день ему повезло: Князев на самом деле скрывался на дебаркадере в крохотной одноместной каюте. Сжалившись над Евдокимом, он поселил его тайком у себя и подкармливал чем бог пошлет.

За бортом дебаркадера выла и гоготала пурга, шуршал снег в иллюминаторе; некрепкий корпус посудины, скованный морозом, натужно трещал.

В такие дни Евдоким свирепо тосковал. Лежа на полу каюты на подстеленной кошме, он с обидой думал о партийных комитетчиках, которым и горя мало, что он, Шершнев, вместо того чтобы работать на революцию, цепенеет в безделье. Ему не дали ни явки, ни пароля, бросили, как чужого. Как дальше жить? Моментами охватывало азартное желание доказать самому себе, что ничего еще не потеряно, перехитрить беду, и он, не думая о том, что давно уже на примете у филеров, рыскал по городу в упорной надежде встретить кого-нибудь из своих.

Шла уже третья неделя жизни Евдокима на кошме. Антипу пришлось взять у капитана Барановского в долг кое-каких харчишек в счет будущей отработки на лесозаготовках, и он стряпал на двоих немудрящие похлебки. Тем и жили.

— А вы, оказывается, отменный кашевар! — льстил Евдоким бывшему президенту крестьянской республики.

— Мужику надо уметь две главные вещи в жизни: пищу производить, чтобы кормить семью, да в зубы давать покрепче, чтоб защитить от вражеской напасти, — не то смеялся, не то всерьез говаривал Князев.

После Нового года их неожиданно навестил Порфирий Солдатов. Всю ночь горестно толковали, а наутро Евдоким узнал, что товарищи его решили возвращаться домой. Староста Казанский, Земсков и Лаврентий Щибраев уже вернулись, и их пока не трогают. Может, забыли? Надо возвращаться. Вороны кружат над деревней, голод когтями берет за горло, детям есть нечего. Сквозь черную глубину ночи блестят детские глаза, томят Антипа. Враг торжествует, ухмыляется злорадно: пусть побольше мрут от голода, не нужно будет патроны тратить, виселицы возводить. Враг торжествует: голод и войско — два лютых союзника — взяли деревню в мертвые тиски, они-то выжмут из мужика бунтующую кровь! Но рано, рано торжествовать. Когда волк безжалостно набрасывается на людей, люди хватают горящие головешки и подпаливают ему шерсть. Правду правдой не добыть теперь — это каждому ясно. Выход для спасения один: грабить грабителей своих, как говорил старик Павлов. И бог тому свидетель, крайняя нужда и отчаянье заставляют крестьян всей России браться за топор и за факел. Из беспросветной нищеты тянутся ростки ненависти и, обильно политые потом и кровью, разрастаются в буйный лесинник, и худо тому, кто его тронет: падут на голову того злобные плоды возмездия.

Князев и Солдатов ушли на свою бедную родину с тяжелым чувством, похожим на стыд за собственное бессилие. Ушли и как бы унесли с собой то тепло, которое Евдоким ощущал в присутствии последнего друга. Вспоминались глаза и преданные руки убитой Анны, вспоминалось лето в Царевщине, товарищи, вспоминалось вместе пережитое, объединившее их короткое время свободы, когда они жили в своей республике, и то чувство гордости за содеянное, которое они несли в сердцах.

Соратники ушли, и Евдокиму пришлось покинуть прозябший во льду трескучий дебаркадер. Ночевал по ночлежкам, не задерживаясь долго ни в одной из них, перебивался случайными заработками на вокзале да на базарах. Как-то случайно прочитал в газете о судьбе товарищей старобуянцев. Крестьяне всем обществом явились в имение купца Масленникова, разобрали хлеб и хозяйственный инвентарь и раздали голодающим. А затем пришли казаки, отняли все и, исполосовав мужиков нагайками, угнали в тюрьму. Через недолгое время этих людей, поднявших голову, вдохнувших ветер свободы, судили как грабителей, как конокрадов и уже надолго зарешетили в темнице.

«Боже ж мой! Расправить плечи, чтоб тут же их опять согнуть и задыхаться по-прежнему в неволе».

Революция пошла на самотек. Народом овладела стихийная жажда разрушения. Началось дранье лыка вместо повальной рубки держи-дерева под корень. Вот, стало быть, какова судьба движения, когда руководство народом ускользает из рук вожаков! Да, колесо бытия повернулось всего лишь на полгода, а прежних людей уже нет, ушли в тень подполья, во мрак тюрем. Зато другие, ранее неизвестные и незаметные, выползают на арену. Почему? Потому ли, что за ними правда? Или, может быть, они — нарастающая сила? Или в этом злая закономерность истории? Или случайность? — сомневался Евдоким.