Буян

Евдоким стоял у распахнутого окна и смотрел вдаль на воложку. Вечер был темный и звездный, один из тех вечеров на Волге, которые невольно запоминаются навсегда. Звезды величиной с блюдце висели над головой и, рассекая своими нетеплыми лучами воложку на полоски, серебрили воду и трепещущие листья стариков осокорей. Было тихо, даже собаки не лаяли, было то, чего так хотелось Евдокиму. Можно смотреть и думать с уверенностью, что никто не подслушает мысли, никто не заглянет в глаза: все огни в деревне погасли, все спит, и только изредка доносятся с реки глухие гудки пароходов.

Уже неделю Евдоким жил в Рождествено. Внешне казался беззаботным, двигался не спеша, с ленцой, как и подобает дачнику, уставшему от всяческих дел. Эсеры, спрятавшие Евдокима в деревне, пока он не понадобится, видели в нем смелого боевика и не догадывались о непонятном разладе, который происходит в душе их товарища.

Тягостная, странная тревога охватила Евдокима после неудачной акции в жандармском управлении. Она казалась беспричинной: преследования полиции можно было не опасаться, замыслы свои организация обставляла тщательно, и все же какое-то постороннее, тоскливое чувство не оставляло его. Евдоким считал: теперь, наконец, найдено в жизни то, чего ему недоставало, — радость открытой борьбы. Никакой половинчатости, никакой трусости, никакой нерешительности. Уничтожать сановных обезьян, как крыс! Через кровавый хаос — к великому, значительному, красивому! И все же сегодня к этому чувству упорно примешивалось другое, едва ощутимое: будто неподалеку, затерянный во тьме ночи, вот так же, как он, кто-то тоже не спит, охваченный щемящим волнением. Он понимал: эти бесцельные мысли — психический обман, результат безделья и одиночества, и все же…

Евдоким высунулся в окно, лег животом на подоконник, вдохнул наползающие парные запахи нагретого за день леса, сквозь которые пробивался вытянутый сквознячком из-под койки острый душок динамита. Он упорно напоминал о том, что завтра-послезавтра в удельном лесу, будет снаряжена и опробована еще одна бомба новой конструкции, которую придумал сам Евдоким.

С тех пор, как в памятные крещенские дни в жизни его произошел крутой поворот, Евдоким больше не задумывался над правильностью своего решения. Отправляясь с бомбой в руках в жандармское управление, он думал лишь, о том, чтобы как-нибудь не ошибиться, не запятнать себя в собственных глазах и во мнении руководителей боевой организации, людей высокой чести и революционного долга.

Но странное дело: стоило на время отдалиться от этих выдающихся личностей, и магическое влияние их тут же заметно ослабело. В воспоминаниях Евдокима о делах и разговорах людей, стоящих над ним, стало смутно проскальзывать нечто, нарушающее душевное равновесие и невозмутимость. Жизнь его и его товарищей, молодых террористов, при взгляде со стороны выглядела не столь уж возвышенной, как прежде, более того — начала представляться какой-то зловещей лотереей. И еще одно почувствовал Евдоким: наивное восхищение делами партии максималистов и преклонение перед ее суровыми мужественными членами расслабляет, придает его характеру что-то рабское.

Такие кощунственные мысли жестоко мучили Евдокима еще и потому, что он не мог понять первопричину их появления. Ведь по собственной воле решился он на новые жестокие испытания, так откуда же такие тяжелые мысли? «Все от проклятого безделья, — решил он. — Прав был кто-то, сказав, что армия живет лишь тогда, когда сражается».

Лежа на подоконнике, Евдоким слушал, как в темноте перекликались сычи. Вдруг ярким сполохом мигнула зарница.

«Никак гроза надвигается?» — взглянул он вверх. Небо было звездное, а между тем зарница сверкнула опять. Евдоким перекинул ногу через подоконник, выбрался на улицу. По ту сторону, над крышами деревни, две вытянутые тучки, похожие на черные лохматые брови, беззвучно перестреливались серебристыми молниями. Евдоким постоял немного, глядя на величавые сполохи, затем пошел по улице просто так, дыша посвежевшим воздухом. Где-то рядом надрывались кузнечики, растревоженные зарницами, что все чаще вспыхивали в вышине, гася звезды. «К плохому урожаю эти воробьиные ночи, говорят старики», — подумал Евдоким и заметил, как неподалеку в каком-то окне зажегся огонь и тут же погас. Видать, эта феерическая ночь, полная призрачного зеленоватого света, потревожила не одних кузнечиков. В черном прямоугольнике окна виднелся чей-то силуэт. Вдруг Евдокима охватило необъяснимое волнение.

«Вздор…. не может быть, — мелькнуло в голове, и тут же странный толчок в висках: — Она! Конечно, она!»

Евдоким бросился к окну.

Вновь полыхнула зарница, и на один миг отчетливо стали видны темные, расширенные от удивления и радости глаза, повязанная на ночь платочком тяжелая копна волос, белая сорочка и руки, протянутые к нему.

— Муза!

— Евдоким!

И стало опять темно, лишь едва приметно бледнело пятно сорочки.

— Я сейчас… — послышался взволнованный шепот, и пятно исчезло.