Льнет ко мне она поближе,

без нее я дня не вижу;

матери плету я враки,

а она — отцу-гуляке.

Где ни сядет, где ни встанет

мать мне ту же песню тянет:

«Ах, пригожа, белолика,

слышь, соседкина Велика!

Глянь ты только! Деловита.

Все толкуют, домовита...

Честь семьи сберечь сумеет,

старость матери пригреет!»

Вот уж глупость! Право, горе!

Все же мать — молчу, не спорю,

не даю я сердцу воли, —

рвется бедное от боли.

Росин батька все пирует,

рюмки сладко он целует,

водку льет вину вдогонку

и корит-бранит девчонку:

«Дочь, забыть тебе придется

хороводы у колодца;

положу конец я танцам —

хватит знаться с оборванцем!

Слушай! Станчо одобряю,

вас со Станчо обручаю;

кум уж молвил мне словечко,

я — ему... готовь колечко!»

Слышит девушка всяк вечер

трижды проклятые речи

и клянет судьбину тоже.

Горько нам обоим, Боже!

Льнет ко мне она поближе,

без нее я дня не вижу;

матери плету я враки,

а она — отцу-гуляке.

А лишь тьма обнимет землю,

в небесах сам Бог задремлет —

за кушак кинжал заткну я

и — к Росице, в темь ночную...

Терн колючий не преграда,

пусть и в пять рядов ограда,

пусть на страже псы и люди, —

гоп — за тыном парень будет...

Там в садочке ждет Росица,

робкая, как голубица,

ждет, бледна под темной кроной,

мне плетет венок зеленый.

Сердцу ль спрашивать совета?

Своевольна птичка эта:

где вольно ему, летает,

напевает, что желает.