Буковый лес

Я ничего не хочу сказать о весне, когда, дежурно изъясняясь… Природа возрождается, оживает, и всё вокруг поёт и щебечет… Просто моим обнажённым нервам гораздо приятнее нежное прикосновение холодного осеннего солнца и тонкий запах хризантем в воздухе, оповещающий о приближении холодов.

Осень – это когда после летнее-беспорядочного образа жизни со всеми морями, знойными песками и нескончаемыми плясками до утра невесть где и невесть зачем, всё, наконец, возвращается на круги своя, как возвращается сама душа, иногда по ошибке решившая покинуть, безумно надоевшее ей, тело. И хочется лечь в тёплую ванну, и заварить крепкий чай, а потом, вытянув вперёд ноги в пушистых носках, сесть к камину в кресло-качалку, и зарывшись в протёртый клетчатый плед, прощаться с сумерками за окном…

Осень – это визиты друзей и к друзьям; бесконечные посиделки на кухне с гитарой и селёдочной головой на газете (остальное испаряется мгновенно). Это старички с седыми усами и чёрными кахетинскими шапочками на макушке, торгующие в подземных переходах маленькими букетиками фиалок по 20 копеек за штучку. Это свежие театральные афиши на толстых столбах; покрытые капельками росы, деревянные скамейки в затихших парках; первые ароматные мандарины и такие же рыжие как мандарины листья платанов под ногами.

Тбилисоба – день города – с концертами прямо на улицах, чурчхелами, пеламуши (грузинские национальные сладости), чачей (виноградная домашняя водка) и вином – тоже осенний праздник.

Седьмое ноября – день Великой Октябрьской Социалистической революции праздновали поздней осенью.

В далёком детстве – это парад на площади Ленина, красные флажки, разноцветные воздушные шарики и папины плечи. В студенческом общежитии Медицинской Академии – холл, заваленный кумачом, плакатами, растяжками и портретами Великих вождей. А ещё запах чеснока, который дружно толчётся к хашу (суп из говяжьих потрохов, или свиных ножек), булькающему на электрических плитах каждой кухни с вечера и до утра в аккурат к каждой годовщине Великого Праздника. А на утро этот кипящий хаш, препровождаемый двумя, тремя стопариками ледяной водочки с подоконника, очень славненько укладывается в желудок, вызывая при этом совершенно неукротимое желание маршировать до бесконечности, потрясая, выкрикивая и клянясь.

К концу 80-х кумач на транспарантах и растяжках стал бледнеть и протираться, марширующие несколько осипли, а потом и вовсе потеряли голос.

Столы уменьшились и обеднели. Единственное, что подчинилось закону сохранения вещества – это чача. Она одна девственно сохранила свои вкусовые и количественные показатели.

То, что праздновали, продолжало восхищать уже далеко не всех, а в городах и сёлах предавались гулянью больше по привычке, чем из беззаветной преданности делу.

В больнице, готовящейся стать «независимой» республики, тоже любили чтить осенние праздники. Стол на втором этаже в одной из ординаторских накрывался и поддерживался в состоянии готовности к применению дня за три до начала непосредственно празднования очередной годовщины, и начинал медленно сходить на нет к середине месяца. На полированном холоде без скатерти не теснились, а дышали свободой тарелки с хлебом, джонджоли (соленье из травы) и тонко нарезанной брынзой. А по вечерам меж этого великолепия зажигали свечи. Не для уюта и дизайна, не фигуры ради, не ароматические с прибамбасами, а просто восковые свечи, как раньше говорили» из собачьего жира». Делалось это чтоб не остаться в темноте когда отключат свет. Автономная электростанция, давно вышедшая из строя, превратилась в кладовку. Свет во всём городе отключался по нескольку раз на дню, и не было интересно – идёт ли операция, подключён ли кто-нибудь в реанимации к аппарату искусственной вентиляции лёгких, лежит ли в инкубаторе, решивший появиться на свет раньше срока недоношенный младенец – приговор был подписан и обжалованию не подлежал.

Приговор, как и было принято всей историей человечества, выносится и приводится в исполнение тоже людьми, с виду такими же как все – с руками, ногами, спиной, плечами. Только одно отличает их, выделяя из толпы – у них нет лица! Есть пустые, ничего не видящие глазницы, есть атрофированные, не слышащие ушные раковины и чёрный, как яма, рот. Именно им принадлежит удовольствие, подбрасывая в воздух монетку, решать – «Тебе жить! А, твоё время истекло, прощай!»

Свечи горели в ординаторской, чтоб можно было в любой момент найти свой стакан, или тарелку. Врачи, приходившие на дежурство, аккуратно сменяли друг друга за столом. И главное в этой комнате с видом на пыльные верхушки елей был локоть друга в твоих рёбрах. Иначе можно было просто сойти с ума…