Булочка (СИ)

Однажды вечером мы стояли с ним на берегу Нарочи. Нас к тому времени прозвали парочкой твикс, и в двадцати метрах от нас обязательно тусовался кто-нибудь из воспитателей. За нами был установлен жесткий надзор. Мы уже привыкли и не обращали на это внимание. Но не поэтому я вспоминаю этот вечер. Стоя тогда на берегу Нарочи, мы играли в игру на доверие. Каждый мог задать три любых вопроса, ответ на которые должен был быть дан красной (абсолютной) правдой. Я все еще мучилась от странного чувства обмана, и косвенно благодаря этой игре я намеревалась поставить точку в своих предчувствиях. Я изначально думала, что он на меня с кем-то поспорил. Я даже была в этом уверена, о чем сразу ему и сообщила. Он уверял, что я заблуждаюсь, и я даже начинала ему верить, но все же что-то меня тревожило. Не помню, какими были остальные вопросы, это, собственно, было совершенно неважно, так как вся игра затевалась исключительно ради одного:

— А теперь скажи честно: ты на меня с кем-то поспорил?

— Нет, булочка, конечно нет. Хватит сомневаться…

Дальше он стал пылко уверять, что я дурашка, раз думаю, что он мог на меня поспорить. Это, наверное, и была первая серьезная ложь.

Булочкой он меня стал называть в первый же день наших отношений. Я бесилась, злилась, била его и это было единственное, чем можно было меня вывести из себя (этот индюк постоянно искал что-то, что вызывало бы у меня злость); имя за мной так и закрепилось. Позже оно стало таким родным и приятным… Только он умел произносит его так ласково. Булочка.

Я же потом наградила его именем Сахарок. Не знаю почему, не помню. Сахарок и Сахарок. Так и вышел дуэт: Булочка и Сахарок.

В тот день мы еще много откровенничали; в моих записях помечено, что наши отношения рванули вверх. Тогда же я впервые ответила на слова желания меня. Последний танец на дискотеке. Мы кружились под надзором воспитателя, который обещал оторвать мужское достоинство Л, если тот попытается со мной что-то сделать, и я впервые не отмолчалась на реплику, а ответила шепотом на ухо:

— Я хочу тебя.

Воспитатели-таки подняли бунт (какое совпадение) и заставили психолога выловить меня. Я сначала испугалась, не понимая, что этой женщине от меня было нужно, а потом, когда мне начали промывать мозги на тему взаимоотношений с парнем, детском возрасте и так далее, я расслабилась и расставила все точки над i, после чего ни один воспитатель ко мне с претензиями не подходил (я умею грамотно угрожать людям). Только мужики-воспитатели стебали, и все по-доброму с нас смеялись.

Но не только у воспитателей получалось стебать в этом санатории. Пребывая в определенном настроении, мы с Л тоже были теми ещё троллями. Как-то раз заняли позицию на проходном диване второго этажа и просто всех перебрали. Нас любили, мы были душой коллектива. Однако этот коллектив просто сгорал, когда мы обращали свой едкий взор на них с нашим своеобразным юмором. А мы, как черти, веселились.

Но все чаще этот коллектив не позволял нам укрыться наедине. Диван на третьем давно стал людным местом, и резко появилась необходимость искать новое укрытие. Его мы откопали в темном коридоре между закрытым кинозалом и теннисной. Там было темно, и заходили туда исключительно, когда залетал теннисный мячик. Но, после парочки колких замечаний по поводу кривых рук играющих (а что это они вечно этот шарик теряли, забрасывая его в наш коридор, и тревожили нас?), когда там прохлаждались мы, место становилось действительно тихим и безлюдным, а ребята научились нормально играть. Мы облюбовали ступеньки, на которых проводили все свободные часы оставшейся смены. Там же он раскрепощал меня, там же я преодолевала себя, там же поднимался лвл наших откровений, там же были самые страстные поцелуи.

Этот засранец заставлял меня стирать некоторые его вещи.

Меня. Редкостную. Мать его. Гордячку. Заставлял. Стирать. Свои. Шмотки.

Первой была та самая белая рубашка, в которой он вплыл в зал на первой дискотеке. Она была моей любимой, пока я не начала постоянно встречать её мокрой с мылом в руках. «Хочешь, чтобы я ее носил — стирай, булочка». Я вечно верещала, кричала и кидалась в него шмотками, когда он мне пытался их всучить. Мы, как семейная пара, на пролете устраивали концерты. Я наотрез отказывалась что-либо стирать и, баран же редкостный, не собиралась уступать, но, в конце концов, подчинялась. Я сама не понимала, как ему удавалось заставить меня сделать что-то из того, что делать я не собиралась — из того, что задевало мою гордость. Сама до конца не могла осознать, что все же выполняла эту его прихоть. Это было чем-то невообразимым, невозможным. Этому индюку удалось заставить меня ломать себя ради него? Как?! И это было одной из причин, по которой я его полюбила (л-логика [2]).

Как-то раз до нас добралась та самая подруга Люба. Она пришла во время тихого часа, и мы не могли выйти. Тут мне пришла в голову очередная хитрость, с помощью которой мы с дурной Аней (которая, как выяснилось, тоже была знакома с Любой – это Беларусь, детка) выбрались бы раньше времени.