Бумажные души

– Он пропал в горах прошлой осенью во время снежной бури. О его исчезновении много говорили и писали, даже в центральных СМИ. – Элисабет многозначительно улыбнулась. – Он же из Стокгольма. Уроженец Эритреи, которого усыновил какой-то столичный богач.

– Да, я его помню, – сказал Олунд. – Маркус Альбелин. Его тогда так и не нашли, да?

– Не нашли, – подтвердила Элисабет. Она больше не улыбалась. – Но я не сомневаюсь, что все кончилось плохо. Он так и остался в горах. Погиб и лежит где-то там, наверху.

Глава 53

Белая меланхолия

Когда наступает лето, становится тепло и приятно. Не слишком сухо и не слишком сыро. Но внутри у меня холодно и скверно, поэтому я все играю на никельхарпе: музыка отгоняет дурные мысли, хотя бы ненадолго.

Если я не стану думать о нотах и тембре, размышляю я, то со временем пойму истинную природу звуков. Инструмент должен играть словно сам по себе, естественным образом. Как ребенок, который учится говорить. Он не знает правил, не знает о частях речи, но знает, что значит то или иное слово. Как ребенок, который не читал книг, но слушал рассказы взрослых.

Ну и пусть другие жалуются, что моя никельхарпа стала неблагозвучной – даже Видар говорит, что она звучит ужасно. Бездумно водя смычком по струнам, я понимаю, что чувствуешь, когда думаешь словами и произносишь слова в первый раз. Что чувствуешь, когда впервые произносишь его имя. Ингар.

Ингар, которого я любила, сколько себя помню, даже дольше того. Нас с Ингаром приняла в объятия одна и та же мелодия, наше дыхание слилось в одной песне.

В долгие светлые вечера июня стоит прекрасная погода, и я в основном играю на улице. В такой-то вечер в деревню и пришел незнакомец.

Я сидела на траве перед домом, без смысла пробовала струны никельхарпы – и тут он вышел из леса. Голова у него, еще совсем молодого, была совершенно лысая, череп блестел от пота, и одет он был странно: короткие штаны и безрукавка со множеством карманов. Незнакомец улыбнулся мне и поднял руку в знак приветствия.

– Как странно ты играешь, – сказал он. – Живешь тут, да?

Я ничего не ответила, потому что ответить означало подвергнуть себя Опасности разговаривать с незнакомцами. Убрав никельхарпу в футляр, я повернулась к нему спиной и пошла в дом, зажав инструмент под мышкой.

– Там какой-то мужчина, – сказала я, входя на кухню.

Эм мрачно взглянула на меня, поднялась из-за стола и вышла. Я встала у окна. Эм быстро шагала к незнакомцу – он, кажется, был слегка дурачок, потому что так и стоял с глупой улыбкой. Если бы Пе не был в Даларне, а Валле в горах, они бы помогли выдворить этого человека.

Мать махнула рукой в сторону леса и что-то сказала – я не расслышала что, но мужчина перестал улыбаться.

Эм с недовольным видом еще какое-то время шла за ним. Наконец он скрылся из виду.

– Что они делают? – спросил Видар, подкравшись ко мне.

– Никогда не разговаривай с нездешними людьми. – Я повернулась к брату. – Ты понял?

Видар кивнул и облизал губы.

– У тебя есть сахар?

Я поспешно вытащила кусочек из матерчатого мешочка. Каждую неделю, когда мы с Валле встречаемся у озерца, он приносит мне новый мешочек.

– Ешь быстрее, пока Эм не вернулась. – Я легонько шлепнула его, и он, хрустя сахаром, вернулся на кухонный диванчик.

Мне не хотелось думать об озере, но сахар почти кончился, и это напомнило мне, что еще два дня – и я снова окажусь там с Валле.

Остальные думают, что мы просто собираем ягоды.

От слез жгуче защипало в глазах. Озера, моего с Ингаром тайного места, больше не было. Я все еще могла встречаться с Ингаром по ночам, но берег и вода исчезли из моих снов, как только Валле начал водить меня туда. Отец Ингара растоптал мои воспоминания, как растаптывают рыбью голову.

На крыльце послышались шаги матери.

– Довольно музыки, – сказала Эм, указывая на никельхарпу. – На ее звуки являются всякие юродивые. Убери.

Я пошла к себе в комнату и сунула никельхарпу под кровать.

* * *

Примерно через час Видар уже спит, и я тайком вылезаю в окно; никельхарпа со мной. Чаще всего я слушаюсь мать, но играть ни за что не перестану.

Темнота в это время года не бывает густой, и я выхожу в изжелта бледную ночь. Тишины тоже не дождаться – птицы, наверное, думают, что еще день, они поют и щебечут как ни в чем не бывало.

Я сажусь на бревно неподалеку от заброшенного хутора. Здесь никто не услышит, как я играю. Пусть меня окутает землистый запах сырого мха, пусть слезы текут, как хотят.

Знает ли Эм, что происходит раз в неделю на берегу озера, за плавучими мостками?

После того первого раза, в марте, я считала недели. Шестнадцать раз, а послезавтра будет семнадцатый. Я изолгалась, потому что молчу о том, что делает со мной отец Ингара. Но и рассказать невозможно. Как бы ни было ужасно ходить туда, как бы я ни хотела все прекратить – я не могу никому ничего сказать. Не потому даже, что Старейшины мне запретили, а потому, что мне стыдно. Мне так стыдно, что от одной только мысли, что кто-нибудь обо всем узнает, меня тошнит.