Бумажный дворец

– Он плавает там каждый день. С другом.

– И ты это видела? Бедняжка, – вздыхает Питер.

Я слишком окоченела, чтобы что-то чувствовать.

– Он еще даже не дошел до дна, когда я его вытащила.

– Постой-ка, – говорит Питер. – Стоп. Хочешь сказать, ты сама прыгнула за ним? В мужской пруд?

– В воде было темно, но я разглядела его шапочку.

– Боже, Элла. – Питер дрожащими руками тянется за сигаретой, закуривает.

– «Скорая помощь» уже подъехала, когда я вытащила его на берег. Он был похож на зародыш, из тех, что держат в банках в формальдегиде.

– Ты могла утонуть. Ты что, с ума сошла? – спрашивает он обеспокоенно.

Я отвожу глаза. Хотелось бы мне, чтобы я могла рассказать, объяснить. Мне нужно было его спасти. Пусть это и капля в море. Но я не могу.

Питер заключает меня в объятие, прижимает к себе.

– Давай посадим тебя в горячую ванну.

– Нет. Никакой воды.

Он стаскивает с меня мокрую одежду прямо там, где я стою, после чего относит в постель. Залезает, полностью одетый, ко мне под одеяло и обнимает. Мне нравится, как его рубашка, пряжка ремня, штаны прижимаются к моему голому телу, такие твердые, материальные.

– Тебе надо снять обувь, – говорю я.

– Пойду сделаю тебе чаю. Не двигайся. И вообще я больше никогда не выпущу тебя из квартиры.

Моя кожа отказывается согреваться. Я плотнее закутываюсь в одеяло, но все равно продолжаю дрожать. Не могу перестать вспоминать то, как его тело опускалось вниз в околоплодные объятия смерти, каким грациозным он выглядел, когда падал. Слушаю, как Питер наливает воду в электрический чайник, как со звоном выдвигает ящик со столовыми приборами. Представляю каждое его движение: вот он выбирает кружку, которая, как он знает, мне понравится, кладет два пакетика вместо одного, держит их в горячей воде на сорок секунд дольше, чем это сделала бы я, наливает точное количество молока, чтобы чай стал правильного розовато-бежевого оттенка, не слишком светлый, и кладет ложку сахара с горкой.

– Налить виски прямо в чай или отдельно? – спрашивает он, когда приносит мне кружку.

– Мне нужно вернуться домой, – бормочу я. – Меня уже тошнит от этого дождя.

– Какого дождя? – удивляется он.

24

1993 год. Сентябрь, Нью-Йорк

Кошка растянулась на залитом солнцем подоконнике, рядом с горшком красной герани. Ее длинный хвост метет туда-сюда, как ползучая лиана, смахивая опавшие лепестки на деревянный пол. Один лепесток упал ей на спину и мягко опустился на ее черепаховый мех мазком яркой краски. Звонит телефон, но я делаю вид, что не слышу. Я не в настроении ни с кем разговаривать. Сегодня я всех ненавижу.

Питер пьет кофе, читая газету на кухне нашей квартиры в Ист-Виллидж.

– Не возьмешь трубку? – окликает он. – Вдруг это с работы.

Питера я ненавижу больше всех. Квартира провоняла сигаретами, повсюду отпечатки пальцев, измазанных типографской краской: на стенах, выключателях, спинках стульев. На этих выходных мы хотели поехать за город, чтобы отпраздновать мой день рождения, но из-за Питера пришлось все отменить. Слишком много работы. Однако он каким-то образом находит время для воскресного кофе с газетой. Его грязные трусы валяются рядом с кроватью, дожидаясь, когда я подберу их и брошу в корзину для грязного белья. Он покупает обезжиренное молоко. Я терпеть не могу обезжиренное молоко – его жидкую консистенцию, синюшный цвет.

Я жду, когда телефон звякнет еще дважды, просто чтобы позлить Питера, а потом тяну руку снять трубку, но уже включается автоответчик.

– Элинор? – зовет слабый растерянный голос. – Элинор? Это ты?

Я хватаю телефон.

– Ба, я здесь! – кричу я, испугавшись, что она уже повесила трубку, как будто мой голос может остановить ее руку в воздухе.

Теперь, когда дедушка умер, папа и его сука решили забрать бабушку Миртл с ее фермы в Коннектикуте и отдать в дом престарелых. Причем не в хороший, где есть большой круговой въезд, кусты душистой бирючины по обочинам дороги и добрые медсестры, которые укутывают тебя одеялом, приносят горячий суп и читают тебе вслух. А в какую-то дыру в Данбери, где пахнет мочой и за стариками за мизерную плату ухаживают санитарки, – унылое здание из шлакоблока, с грязными полами и коричневыми коридорами без окон.

Я дала ей слово, что не допущу этого. Она останется в собственном доме. Она уже сказала папе с Мэри, что им не нужно будет платить за круглосуточную сиделку, если до этого дойдет. Она еще как огурчик. Сама в состоянии о себе позаботиться. По соседству есть девочка, которая может ходить за продуктами, делать легкую уборку и приносить почту из ящика у подножия холма. Бабушка справится. Потому что именно это больше всего тревожит папину суку: как бы потенциальное наследство не ушло на сиделок. Папа обещал, что не будет трогать бабушку, если я найду решение, которое всех устроит. Они беспокоятся, что она упадет, говорит он, и не готова ли я проводить с ней каждые выходные, чтобы подменять девочку? «Я сделаю все, что потребуется», – отвечаю я.

– Элинор, – говорит бабушка дрожащим голосом. – Это ты?

– Да, это я, ба.

– Мне страшно. – Она плачет. Я никогда раньше не слышала, чтобы она плакала.