Бумажный дворец

– Краснохвостый, – замечает Джонас. – Наверное, охотится на крыс.

– Гадость какая.

– И все же, – продолжает он, – не каждый день увидишь в Гринвич- Виллидж хищную птицу.

– Хорошее заглавие для мемуаров моей мачехи.

Джонас смеется.

– Как ты это делаешь?

– Что именно?

– Заставляешь меня смеяться, даже когда я тебя ненавижу. – Он смотрит на меня прямым взглядом, в его зеленых, как море, глазах нет лжи. – Честно говоря, я надеялся, что ты стала старой и толстой. Превратилась в обрюзгшую англичанку. Но ты прекрасно выглядишь. – Он, нахмурившись, приглаживает волосы. Они снова длинные, спутанные. Он в рабочей одежде: джинсах и футболке, заляпанных краской. От него пахнет скипидаром. На щеке – мазок охры.

Я тянусь вытереть ему щеку, но Джонас останавливает мою руку.

– У тебя краска на лице, – говорю я.

– Не трогать.

– Не глупи.

Я обнимаю его и не отпускаю. Как приятно быть рядом с ним. Когда я отстраняюсь, мое льняное платье все в масляной краске.

– Вот что я имел в виду, – произносит он.

– Блин. Мне нравилось это платье.

На светофоре рядом с нами я вижу парочку, держась за руки, они переходят через дорогу. На мгновение мне кажется, что это папа и Мэри, и у меня внутри зарождается гадкое чувство.

– Что такое? – спрашивает Джонас.

– Мне показалось, я видела отца, – говорю я. – Я с ним больше не разговариваю.

– Что случилось?

– Он отправил бабушку Миртл в дом престарелых. Против воли. Она умерла на следующий день. Она звонила мне. Ей было так страшно и одиноко. Я поехала к ней, но было уже поздно. Никогда его не прощу.

Сарыч над нами срывается с ветки, преследуя маленькую птичку. Я смотрю, как хищник кружит.

– Я соврала Питеру и его родителям. Сказала, что у меня болит живот.

– Прости, – бормочет он. Но я вижу по его глазам, что он счастлив оттого, что я солгала Питеру, чтобы увидеть его.

– Не ври мне, – говорю я. – Это бесполезно.

Он улыбается. Той правде, что лежит между нами.

– Я подумал, можно взять пива в магазинчике на углу и спуститься к реке.

В папиной квартире открыты окна. Кто-то – Мэри, кто же еще? – поставил на подоконники горшки с изящной белой геранью и плющом. Мы с Джонасом идем рука об руку по узким мощеным улицам. Вниз по Перри-стрит, потом через Уэст-стрит к старому причалу, усеянному битым стеклом и засохшими собачьими какашками. Мы находим более-менее чистое место и садимся. Наши ноги болтаются над водой.

– Я думал, будет романтично, но на самом деле здесь отвратительно, – говорит Джонас.

– Я и забыла, как ты мне нравишься.

– И ты мне, – произносит он. – Все остальные меня бесят.

Он протягивает мне пиво. Открывает свое.

– Никогда не видела, как ты выпиваешь. Забавно, – усмехаюсь я. Но на душе у меня совсем не весело, а грустно из-за всего, что мы пропустили.

– Да, – кивает он, потягивая пиво. – Столько всего.

Мы сидим в тишине, наблюдая за течением. Мимо проплывает розовая пластиковая ложечка. Наверное, из «Баскин Роббинс». Между нами нет неловкости. Нет напряжения. Только близость – связь, которую никогда ничто не заменит.

Джонас смотрит на свое колено, потирает пятно от краски.

– Я не ожидал, что ты позвонишь. Наверное, думал… Я так долго ждал. А потом перестал.

– Было слишком тяжело, – шепчу я.

– А сейчас?

– Не знаю.

Он залпом выпивает пиво, тянется за вторым.

– Так что, ты собираешься выйти за него замуж?

Я отвожу глаза. Движение на Вест-Сайдском шоссе позади нас парализовала пробка. Я слышу завывание сирены неподалеку. Водитель такси жмет на гудок – бессмысленное действие, как жать на кнопку лифта, когда она уже загорелась. Другой водитель гудит ему за то, что он гудит, и орет из окна: «Иди в жопу, придурок!» В нескольких сотнях метрах за ними горит мигалка «Скорой помощи», пытающейся протиснуться между разъяренными автомобилями.

– Может быть, – вздыхаю я. – Наверное.

Он смотрит на тяжелые воды реки.

– Обещай, что предупредишь заранее.

– Хорошо.

– Не делай мне сюрприз. Ненавижу сюрпризы.

– Знаю. Обещаю.

– И сдержи слово.

Солнце село, оставив после себя небеса в огне. Из реки торчат двойным рядом опоры, когда-то поддерживавшие давно исчезнувший пирс, черные на фоне пылающего неба.

– Красиво до боли, – говорю я.

– Чтобы ты знала, – произносит он. – Я никогда никого не полюблю так, как тебя.

26

1996 год. Август, Бэквуд

Это Анна, а не я, настаивает, чтобы мы пошли на пикник в честь окончания лета. Я не помню, когда ходила в последний раз, и мне не особенно хочется. Но Анна приехала нас навестить. Она теперь редко возвращается на Восток: ее вот-вот сделают партнером в фирме, и почти все ее время поглощает работа, а Джереми, ее несносный бойфренд из Калифорнии, считает Бумажный дворец грязной дырой из-за проседающих ступенек и картонного потолка с коричневыми пятнами от мышиной мочи и плаценты. Ни у кого никогда не хватало духу проверить, что скрывается наверху. А еще здесь есть комары, которых нет на пляже в Манхэттен-Бич, как заявил Джереми четыре года назад, в тот единственный раз, когда приехал к нам на дачу вместе с Анной.