Бункер "BS-800"/ der Fluch des Reichs.

Тогда Алёна безжалостно вспорола пропитанную кровью штанину по шву — любимые брюки теперь можно разве что на тряпки пустить. Рана выглядела жутковато — от этого вида в венах похолодело. Куски мяса торчали в разные стороны, кровь, местами свернувшаяся, медленно сочилась из повреждённой ткани. Я увидел торчащую, донную, часть пули. Это хорошо, видать, рикошетом зацепило, на излёте. Все «Джоули» ушли в стену, а мне достались лишь жалкие остатки! Алёна, в тоненьких перчатках, быстро собрала шприц, — я даже забыл про свою рану, наблюдая за её виртуозными движениями.

— У вас в больнице что, такие же шприцы, какие были у немцев во время войны? — спросил я, пытаясь отвлечься от предстоящей операции.

— Есть и одноразовые, но их мало; — скупо ответила она, не отвлекаясь от работы.

Набрав в шприц прозрачной жидкости из ампулы, она воткнула иглу рядом с раной, и ввела жидкость в мышцу.

— Шнапс, мой фюрер? — протянул Борис початую бутылку шнапса, от которой пахло какими-то духами.

— Убери! — строго сказала Алёна. — Ему сейчас нельзя! Вот рану обработаю, перевяжу, тогда можно будет!

— Слушаюсь, майне фрау! — с готовностью ответил Борис.

Алёна глянула на него, и тут же выхватила у него бутылку из рук:

— А вот для наружной обработки подойдет, в самый раз!

И она безжалостно вылила холодную жидкость прямо мне на рану. Я даже не успел понять, что она делает, как мою ногу прожгло огнём изнутри. Сжав до скрежета зубы, я наблюдал за её действиями, хотя было желание отвернуться, и не видеть, как она ковыряется блестящим пинцетом в моей ноге. Алёна ловким движением подцепила пулю, и выдернула её. Окровавленная пуля стукнулась о дно нержавеющего блюдца. Алёна, пропитав выступившую чёрную кровь бинтом, с помощью прихваченной пинцетом ваты, окунаемой в баночку с прозрачной жидкостью, обработала рану. Мне показалось, что сама рана покрылась тонким слоем пены.

— Кость не задета, это хорошо! — сказала она, взяв изогнутую иглу с приготовленной нитью.

— Это обязательно? — спросил я, покосившись на иглу в её руке.

— Обязательно! — сказала девушка, закрыв от меня собою рану, она принялась за работу.

Огонь, охвативший невидимым пламенем мою ногу, потихоньку затухал, превратившись из остро-жгущего, в обволакивающе-горячий. Через минуту всё было кончено — я увидел швы, которые Алёна наложила на мою рану. Теперь всё выглядело не так страшно, как поначалу; присыпав рану желтоватым порошком, девушка плотно перемотала поврежденный участок бинтом.

— Теперь пей! — сказала она.

— А если не хочу? — попытался пошутить я, чувствуя капельки холодного пота, стекающие по моему лицу.

Она несколько секунд пристально смотрела мне в глаза. Взгляд её серых глаз прожёг меня изнутри так же, как вылитый на рану шнапс прожёг ногу.

— Пей! — громче повторила она.

— Симак, — мягко, наставительно, проговорил Борис, наблюдавший за ходом операции. — Если доктор просит, то надо!

Я принял бутылку, и сделал большой глоток, не почувствовав ни вкуса, ни крепости — словно бы пил простую воду. Алёна, сняв перчатки, принялась убирать инструменты. Опустив голову, я задумался о том, достигла ли брошенная мною «М-24» цели, как неожиданно почувствовал сильный подзатыльник. Подняв голову, увидел Алёну — лицо девушки было напряжённым, сердитым; в серых глазах мерцали яростные огоньки:

— Говорила же тебе, Симак, не подставляйся! А если бы пуля раздробила тебе кость? На костылях ты бы далеко не убежал! Ты понимаешь, что раздробленная кость означает заражение крови, или, в лучшем случае, пожизненную инвалидность?

— Но у меня не было… — попытался оправдаться я, но она перебила меня:

— Что «но»? Зачем ты вообще туда спускался? Пусть бы этот мясник один там искал то, что ему надо!

— Похоже, что он уже нашёл, то, что искал! — тихо вмешался Борис, намекнув на гибель Аскета от осколков гранаты.

— А ты вообще заткнись! — резко оборвала его девушка. — Бухаешь тут целыми днями, вместо того, чтобы помочь Симаку, — ты должен был пойти вместо него! Почему он всегда должен делать всё самое опасное? Почему он должен всегда рисковать своей жизнью?

— Так, я понял — семейный скандал! — посмеялся Левинц. — Растворяюсь! — и он быстро скрылся за дверью «своего кабинета».

— Я всё понимаю — что ты потерял свою девушку, которую любил, — но это не значит, что жизнь окончена! Мы все когда-нибудь умрём, но пока, надо жить, и беречь эту жизнь! А ты ведёшь себя так, словно всё, что происходит с тобой — словно это не с тобой всё, словно тебе похеру на свою жизнь! Будто у тебя их ещё десять в запасе!

— Для чего? — спросил я, слегка покачнувшись под действием шнапса, обволакивающим мышцы приятной слабостью.

— Для кого! — громко крикнула она. — Ты не хотел бы увидеть собственного сына? Вместе ходить с ним на рыбалку, учить его всем мужским секретам, и видеть, как он растёт! Одного этого уже хватает, чтоб цепляться за жизнь зубами!

Она вырвала бутылку из моих рук, и отхлебнула прямо из горлышка. Бросив бутыль на кровать, она схватила меня за ухо, — словно нашкодившего мальчишку, — и сильно вывернула его до хруста.