Бунтари и воины. Очерки истории донского казачества

Императрица приказала доставить Пугачева в Москву. Его посадили в клетку, установленную на телеге, и под усиленной охраной пехоты, казаков и двух орудий отравили сначала в Симбирск, где находился штаб графа Петра Ивановича Панина. Ехали днем и ночью, освещая путь факелами. Командовал конвоем генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, прибывший к театру военных действий за две недели до пленения самозванца. Этот сюжет вдохновил Татьяну Назаренко на создание исторически достоверной картины, воспроизведенной в наши дни на страницах популярных молодежных журналов. Еще недавно такое соседство на одном полотне заступника народного и знаменитого полководца в роли душителя крестьянского восстания казалось просто невероятным. Не случайно же авторы школьных учебников и популярных книг о наших героях оставляли этот эпизод за пределами своего внимания, как будто правда двухсотлетней давности могла поразить цинизмом юные сердца, а лицемерие, возведенное в ранг государственной политики, воспитать активных строителей «светлого будущего». История их соединила на заключительном этапе кровавого пира и негоже историкам их разъединять. Художница поняла это раньше ученых. Между прочим, сам генералиссимус очень гордился тем, что на его долю выпал жребий внести вклад в дело «умиротворения» бунтующего края, причем не сладкими словами — силой оружия российского.

Генерал-поручик Суворов явился к графу Панину 24 августа. Приехал он «в одном только кафтане, на открытой почтовой телеге». И в тот же день тем же транспортом покатил дальше, чтобы принять начальство над всеми передовыми войсками, преследовавшими Пугачева. Добирался он без всякого конвоя по опасным тогда степным дорогам Поволжья. «Не стыдно мне признаться, — говорил он, — что принимал на себя иногда злодейское имя», чтобы избежать плена. Получив от главнокомандующего широкие полномочия, он так и не успел ими воспользоваться. Основные силы мятежников были разгромлены солдатами полковника Ивана Михельсона, а самозванец, преданный своими сподвижниками, арестован.

Пугачев был доставлен в Симбирск вечером 1 октября. Утром следующего дня туда прибыл граф Панин. Не зная еще как, где и кем пойман самозванец, главнокомандующий тут же «с пролитием слез» поздравил Суворова от имени Ее Величества как «единого из главнейших поспешников истребления сего проклятого сына». Это отнюдь не смутило Александра Васильевича, и он на глазах у многочисленной публики подобострастно шесть раз поцеловал руки и полы мундира Петра Ивановича. Известно: большим чудаком был будущий генералиссимус; может статься, и в тот раз потешал людей, кто знает? Бывало ведь и петухом кричал, махая при этом руками, как крыльями. Так что все могло быть. Кроме активного участия его в последних событиях, поскольку «приехал он, — как заметила Екатерина II, — по скончании драк и поимки злодея»^{131}.

Заподозрить императрицу в пристрастии невозможно: слишком высоко ценила она военный талант своего генерала.

В тот же день состоялась первая встреча Панина с Пугачевым, описанная Александром Сергеевичем Пушкиным.

— Кто ты таков? — спросил граф у самозванца.

— Емельян Иванов Пугачев, — ответил тот.

— Как же смел ты, вор, называться государем? — продолжал Панин.

— Я не ворон, — возразил Пугачев, играя словами и изъясняясь, по своему обыкновению, иносказательно, — я вороненок, а ворон-то еще летает.

«Панин, заметя, что дерзость Пугачева поразила народ, столпившийся около двора, — пишет А. С. Пушкин, — ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды»^{132}.

Главнокомандующий любил похвастать тем, что самозванец в его руках. Приехал как-то в Симбирск лейб-гвардии поручик Гавриил Романович Державин, и Петр Иванович, не скрывая восхищения собой, спросил его:

— Видел ли ты, Гавриил Романович, Пугачева?

— Видел, ваше сиятельство, на коне под Петровском, — скорее с юмором, чем серьезно, ответил поэт, так как у этою города он, вреде бы, и не бывал, когда там правили бал мятежники.

— Иван Иванович, прикажи привесть Емельку, — обратился старик к полковнику Михельсону, расплывшись в жирной ухмылке.

Оказалось, что Пугачев на своих двоих — совсем не то, что на коне. Отведав за строптивость нрава силу увесистых кулаков могучего графа и лишившись клока бороды, вырванного вместе с кожей его цепкими руками, он «из своего гордого вида тотчас низвергся в порабощение» и стал просить прощения. В широком крестьянском тулупе, с тяжелыми оковами на ногах Емельян Иванович предстал перед поэтом Державиным эдаким ничтожным деревенским мужичком, неспособным даже мухи обидеть. Войдя в приемную главнокомандующего, он тут же пал на колени и перекрестился.

— Здоров ли, Емелька? — спросил Панин.

— Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельства.

— Надейся на милосердие государыни.

— Я слуга добрый и заслужить прощение ее величества всячески в состоянии^{133}.