Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Время перестало для меня существовать; по 10 часов в сутки в театре, расположенном в подвале, при бедном, но жестком свете репетиционных ламп, я зачарованно следил, как в день скорби на этом маленьком личике, освещенном изнутри каким-то иным светом, отражаются все эмоции, какие только может породить на человеческом лице боль от жизни. Передо мной раскрывалось все самое глубокое, израненное, торжественное, безоружное, что может быть в человеке. И выходя из подвала, мы воспринимали как данность и внезапно нахлынувший дождь, и сладостную сентябрьскую ночь: они были знаками незыблемого порядка, декорацией волнений и страданий в сердце мужчины или женщины, – всего того, что в течение долгих недель заставляло меня жить и наполняло все мое существование.

К., персонаж романа. Молодая еврейка, ссыльная, служила в лагере эсэсовцам (сестра N.). Она возвращается. Она стала актрисой: 1) потому что умела потрясающе пародировать; 2) потому что это позволяло ей жить отдельно от мира; 3) потому что могла прожить все жизни, которые были бы значительно лучше той, которую она видела и прожила. И на ее лице: Бельзен и сострадание. Именно этому и аплодируют.

Ее неловкость. Сжигает, сажает пятна, теряет, и т. д.

Они одни в машине после долгой ночной работы, пустой Париж, по железной крыше долго стучит дождь. На этом лице, освещенном через лобовое стекло только отсветом уличного фонаря, беспрерывно переливалась тень от капель воды, струящихся по стеклу. Они прижимались друг к другу вокруг этой тени в этом домике из железа, а вокруг них были улица, молчащий город, континент, огни мира, и он не отрываясь смотрел на это лицо, по которому струились слезы теней.

«Наши нежные, тайные, пустынные каникулы». Он встряхивал ветки деревьев над стенами, и капли воды лились на запрокинутое лицо его подруги. Он пил каплю за каплей, и они светились, как взволнованные и нежные глаза.

Воскресенье, 2 сентября 1956 г.

Медленное кораблекрушение и ее лицо утопленницы. Рождение.

Понедельник.

Постоянный дождь.

Вторник.

Дар в чистом виде. Ничего не требуя для себя.

Четверг, 6 сентября.

Невыносимая усталость и в довершение всего признание в любви.

Я хотел бы иметь возможность дышать – призывая память и верность в помощь своей любви. Но у меня все время сжимается сердце. Любовь к тебе беспрестанно раздирает меня. Ее израненные целования рук. Ее раздражающая привычка всегда оставлять что-то за собой.

Отец К. – Еврейский доктор – Во время оккупации остается в Париже. Умирает, сосланный в Биркенау. Тиф. Кремационная печь; «я думаю, что у него были золотые зубы». Он разошелся с женой, он был неистов, страстен, привлекателен. К. любила его. Ее жизнь началась в шестнадцать лет после высадки союзников.

Париж, где солнце – роскошь, где стоит бешеных денег просто умереть, где больше нет деревьев – без счета в банке. И это Париж, желающий преподать урок всему миру.

Театр разрушает стены городов. А вот моль, которая хочет проесть в прах все театры, чтобы сделать их похожими на города.

В четырнадцать лет К. убегает ночью из дома в Эль-Биаре, сделав веревку из простыней.

К. – сердце жаждущее несчастья. Ее возмущение против собственного тела.

Любовь – трагическая, только трагическая. Трагическое счастье. И когда оно перестает быть трагическим, оно перестает быть, и человек снова бросается на поиски трагического.

Уничтожая естественную красоту, заваливая ее на больших пространствах промышленными отходами, индустриальная цивилизация создает и вызывает искусственные нужды. В результате бедность становится невыносимой, невозможной для жизни.

Помолодевший Фауст становится Дон Жуаном. Мудрый и старый дух в молодом теле. Взрывоопасная смесь.

Там же. Сцена, в которой Дон Жуан присутствует на собственных похоронах. Дон Фауст, или рыцарь Запада.

«Заря». Притча. Дон Жуан познания: такого Дон Жуана еще не открыл ни один философ, ни один поэт. Ему недостает любви к открываемым вещам, но у него есть ум и сладострастие, и он наслаждается чарами и интригами познания, расширяя его до самых высоких и далеких звезд, до тех пор, пока, в конце концов, у него больше не остается целей для интеллектуального поиска, разве только абсолютно болезненное познание, он начинает напоминать пьяницу, который в довершение всего пьет абсент и неочищенную азотную кислоту. Поэтому, в конце концов, он и возжелал ада. Его соблазняет последнее знание. Может быть, оно тоже разочарует его, как все, что он знал. Тогда он должен будет остановиться навечно, он будет прикован к разочарованию и сам станет каменным гостем, и когда он возжелает вечерней трапезы познания, ее уже никто не сможет с ним разделить. Ибо во всем мире вещей не найдется больше ни одного куска для этого голодного.

Интеллектуалы прогресса. Вязальщики диалектики. В каждой голове они поднимают петли рассудка, распущенные фактами.