Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959)

Письмо от Ми, она рассказывает мне о своей семье и об их «злобных кутежах». Звонит по телефону любимому человеку, находящемуся в 700 километрах от нее, и не находит слов. «Я чувствовала себя ничтожной и радостной».

23 июля.

Истина. Истина!

24 июля.

Прекрасная и пустынная деревня, где разваливается буквально каждый дом. В разверстых гумнах, заполоненных крапивой, ржавеют старые бороны с колесами, словно старые и огромные пауки, населяющие это пустынное царство. Стремительный исход в города, заводы, – к массовым удовольствиям. Здесь, вокруг нас медленно умирает целая цивилизация, свидетельство тому – старые дома. Я сказал это М., она ответила, что ей кажется, что это не смерть, а ожидание. Ожидания чего? – Мессии.

Все время идет дождь; я жажду света, как хлеба, и больше не могу себя выносить.

24 июля.

Отъезд в Руссильон. Море. Лекат. Возвращение 25-го вечером.

26 июля.

Превосходные утра. Захмелевшие ласточки.

Не любопытные: имеющиеся знания отвращают их от неведомого (Ш.[201]).

Буддизм – это атеизм, ставший религией. Возрождение исходя из нигилизма. Пример, по-моему, уникальный. Нам, борющимся с нигилизмом, очень важно об этом подумать.

Невозможно требовать, чтобы страдание рассказывало о своих причинах. Тогда нам почти нечему бы было сочувствовать.

Корд. Каждый вечер я ходил любоваться на закат Венеры и восход звезд над ее постелью, разложенной на жаркой ночи.

Одна старая английская дама кончает жизнь самоубийством. Каждый день на протяжении многих месяцев подряд она отмечала в своем дневнике одно и то же: «Сегодня никто не приходил».

В конце «Подростка» (причем во всех трех вариантах) Достоевский устраивает иронический суд над Толстым.

Корд. 4 августа.

Мысли о смерти.

6 августа.

Посещение замка Кайла: одинокое и молчаливое место, вокруг которого весь мир словно только что умер. Я лучше понимаю то, что потом прочитал в дневнике Эжени де Герен: «Я бы охотно принесла обет затворничества в Кайле. Никакое место в мире не нравится мне так, как мой дом». И еще: «Где я буду? Где мы будем, когда снова вырастут эти деревья? Другие будут прогуливаться в их тени и наблюдать, подобно нам, за тем, как их будут ломать проходящие ветры».

Русские староверы полагали, что на левом плече мы носим маленького демона и ангела – на правом. Отсюда чисто театральная идея (для «Дона Фауста»?): ангел и демон вырастают пропорционально тому, как их кормят. В общем, тот или другой должен быть очень большим. Мой персонаж возвращается вместе с двумя маленькими персонажами одинакового роста. Разговоры – между собой, персонажа с теми двоими, тех двоих – с персонажем и т. д.

«Легчайшая шелковая нить для меня невыносимее, чем для иных – свинцовое ядро». (Н.). Для меня тоже, увы.

Свидригайлов в «Преступлении и наказании»: «одна комнатка <…> закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность».

8 августа 1957 г. Корд.

После чтения «Преступления и наказания» я впервые почувствовал абсолютное сомнение в своем призвании. Я совершенно серьезно думаю отречься. Ведь я всегда считал, что творчество – это диалог. Но с кем? С нашим литературным обществом, принцип которого – злобная посредственность, и где вместо обоснованной критики слышишь оскорбления? Или просто общество? Народ, который нас не читает, или буржуазный класс, который читает газеты и пару модных книг в год? На самом деле сегодня творец может быть лишь одиноким пророком, переполненным и буквально снедаемым безмерностью собственного творчества. А я – творец? Раньше я в это верил. Точнее, верил, что могу им быть. В этом-то я сегодня и сомневаюсь. И чувствую большое искушение прекратить эти бесконечные усилия, делающие меня несчастным даже посреди абсолютного счастья, отбросить пустую аскезу, отвергнуть голос, зовущий меня неизвестно куда. Я бы спокойно занимался театром, беззаботно писал бы драматургические произведения на случай и, может быть, даже стал бы свободным. На что мне уважаемое или честное искусство? И способен ли я вообще на то, о чем мечтаю? Если не способен, зачем мечтать? Надо освободиться и от этих мечтаний и согласиться на ничто! Как поступили некоторые другие, кто был гораздо значительнее меня.

12 августа.

К.С.[202]. «Величайшую жалость должна вызывать не боль, а гнусность. Самое большое несчастье – это чувствовать на себе позор. У вас такой вид, будто вы переживали только красивые, изысканные страдания». Это правда.

Эмерсон: «Тайна гения в том, что он не выносит вокруг себя никакого вымысла».

13 августа.

Отъезд из Корда.

Атональная музыка всегда драматична, хотя она и противопоставляет себя музыкальному романтизму. Отсутствие значения всегда патетично и драматично. То же самое – для живописи.