Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

— Собака он, собака и есть, — продолжал рыдать Мотря, — в позапрошлом годе у меня курь пропал. Пошёл я искать по дворам. Гляжу, у Попеску ао дворе перья белой масти валяются. Я своего куря знаю, и перья его признал сразу. Подхожу к Попеску и говорю: «Попеску, зачем взял моего куря?». А он мне отвечает: «Рубен, брат, как ты мог обо мне так подумать? Цыган у цыгана не ворует, да и курей я не ем, у меня от них изжога». А я ему: «А откуда пух моей масти по всему твоему двору?». А он: «Так это, наверное, кошка куря слупила. Уж ты не волнуйся, я её накажу, мало не покажется». А сам смеётся, морда.

— Подлец, — констатировал Вальдерони.

— Хуже, — отвечал цыган.

— Так, значит, ты кофе не брал и даже его не видел? — спросил Подлески.

— Даже не видел.

— Хорошо, — согласился старший следователь и встал. Он начал ходить по комнате взад и вперёд, заложив руки за спину, и о чём-то сосредоточенно думал. А задержанный в нетерпеливом волнении следил за его передвижениями, ёрзая на своём табурете. — Хорошо, — повторил Подлески, останавливаясь, — а хочешь ли ты в тюрьму, любезный мой Рубен Мотря?

— Я? Упаси Бог. Что же вы такое говорите, нипочём не хочу. У меня жена дура, сразу коня продаст, не любит она его, он её по весне в брюхо лягнул. Так что мне в тюрьму — никак.

— Хорошо, — опять удовлетворённо кивнул следователь. — А понимаешь ли ты, Рубен, что у тебя только два пути: либо в тюрьму садишься ты, либо посадишь своего соседа Попеску? Что ты выбираешь?

Застигнутый врасплох таким вопросом задержанный растерялся:

— Это чего же?

— Того же. Либо ты сядешь, либо Попеску. Понимаешь это?

— Нет, — признался цыган.

— Так пойми, — сказал следователь, тяжело вздохнул и, как старый мудрый учитель, стал втолковывать тупому ученику ситуацию. — Попеску написал на тебя бумагу, что это ты украл кофе.

— Не крал я.

— Я знаю, но бумага написана. Понимаешь? А, как говорится, что написано пером, то тюрьма. Понимаешь?

— Понимаю. Я уж точно кофе не крал, это вы правильно заметили. Потому как история с тем курём…

— Подожди ты со своим курём, — перебил его Подлески, — бумага написана на тебя. И по этой бумаге — тюрьма тебе. Понимаешь?

— Не понимаю, я же не крал.

— А Попеску пишет, что крал.

— Так брешет, собака. Как на духу говорю, не крал.

— Ты говоришь «не крал», а он пишет, что «крал». А его бумага твои слова, братец, перевешивает. Пе-ре-ве-ши-ва-ет!

— Так я…

— И тебе тюрьма. Чуешь? А вот если бы ты написал бумагу на Попеску, — тут следователь сделал долгую паузу, — вот тогда бы в тюрьму пошёл бы он, а не ты.

— Я? Так я же писать не могу, — признался цыган, — я неграмотный.

— Ничего страшного, — успокоил его Подлески, — всё в наших руках. Я сам всё за тебя напишу про этого подлеца Попеску, а потом к нам сюда придут два человека, я тебе прочитаю вслух всё, что мы с тобой напишем, а ты при них скажешь, что всё с твоих слов записано верно, и поставишь крестик. Договорились?

— Ой, как всё плохо, — застонал цыган, — ой, как всё нехорошо.

— Что такое? — начал раздражаться старший следователь. — Что ты, болван, причитаешь, как опозоренная хуторянка.

— Ой, как нехорошо, это же наговор получается, — продолжал страдать задержанный.

— Наговор? Болван, Попеску тебя оговорил, чтобы самому безнаказанным остаться.

— Всё равно, не по-людски, не по-цыгански. Не могу я так, лучше убейте.

— Баран, — сухо констатировал Подлески, чувствуя, что час времени убил зря, — десять лет каторги получишь, там тебе всё будет по-людски. Вальдерони, гони его, к лешему, в камеру, пусть потом с кайлом в руках десять лет мрамор ковыряет в каменоломнях. Мрамор для государства — вещь нужная.

Вальдерони тоже был раздосадован и в сердцах снова врезал толстенной книжкой по башке задержанному. И пока тот морщился от боли, прошептал ему в ухо:

— А в каторге ещё хуже будет. Там не мягкими книжками бьют, а палками твердых древесных пород. А деток твоих шпынять будут.

— А у нас, цыган, жизнь цыганская, нам не привыкать. И деткам нашим не привыкать, — всё ещё морщился цыган.

— А кайло каторжное тяжёлое, а мрамор твёрдый, а соседи по бараку — убийцы да людоеды и крысы по ночам шныряют величиной с кошку, — продолжал Вальдерони.

Подлески молча смотрел на попытки своего помощника да почёсывал глаз, в который его недавно клюнул на следственном эксперименте взбесившийся петух. А помощник продолжал шептать Рубену:

— А баба у тебя хорошая? Ну, ты понимаешь, о чём я. Исправная баба-то?

— Жена хорошая, верная, — не без гордости ответил цыган.

— Верная это хорошо, а долго она будет верной, если муж получит десять лет?

— Дождётся, — отвечал задержанный, но уже как-то не уверенно.

— Дождётся, — улыбнулся Вальдерони, — дождётся, конечно. А чтобы дожидаться было легче, о твоей бабе кто-нибудь позаботится. Например, тот же Попеску.

— Не-а, — Рубен замотал головой, — ни в жисть, она цыганка. А цыганки всем известны своей верностью, — но как-то опять неуверенно говорил, с оглядкой да с запинкой, с думками да с сомненьями.