Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

— Это хорошо, — продолжал младший следователь. — Ты, значит, с кайлом мрамор крошишь, а жена твоя верная с детьми тебя ждёт? Идиллия, да и только. Только вот вечером тоскливо бабе одной, глядишь, сосед на огонёк заглянет, тот же самый Попеску. А там и под юбку к ней и полезет.

— Так она его попрёт ухватом, — с дрожью в голосе отвечал Мотря. Попрёт-попрёт, я свою бабу знаю, она у меня верная, — говорил он и неизвестно кого хотел убедить: то ли следователей, то ли себя.

— Это хорошо, очень хорошо, что попрёт. Только время-то идёт, десять лет — срок немалый. А тоска бабье сердце гложет. Первый год она ухватом его попрёт, второй, третий… А бабья натура слабая, ей ласка нужна, что хлеб утробе. А Попеску — он рядом, гоголем ходит и глазом на твою бабу косит — облизывается. А на четвёртый год и прижмёт её где-нибудь за сараем, а за сараем ухвата нету, ухват в хате остался. Он твою бабу и нагнёт, а она не засопротивляется. Будет только подвизгивать, а уж мы с тобой, братец, баб-то знаем, они же курвы такие. Их только стоит раз нагнуть, а дальше они и сами нагибаться рады будут.

— Неправда ваша, — прошептал цыган в душевном волнении, — не такая она у меня.

— Такая, брат, такая, все они такие, — зло ухмылялся следователь. — Вон как тебя, братец, затрясло, потому что сам знаешь, такие они все. А уж сосед твой Попеску подлец известный. Своего не упустит. Коня твоего себе заберёт, к бабе под юбку лазить будет. Сначала под юбку, а потом в курятник, в курятник, а потом под юбку. И так всё время. Он ведь кур любит? Ведь любит.

— Ой, что же вы такое делаете, — схватился за голову задержанный. — Что же вы такое говорите? Выйду, убью её стерву.

— Пока не надо. Пока что она тебе верна, но это пока.

— Врёшь, — не выдержал цыган и вскочил, — убью.

Но Вальдерони тут же успокоил его, мастерским ударом в солнечное сплетение усадил обратно. Потом спокойно отошёл, подошёл к столу и налил из графина полстакана воды. Отпив большой глоток и удовлетворённо крякнув, он выплеснул воду в цыгана и произнёс:

— Так-то, братец. Ты с кайлом и мрамором на каторге, а твоя баба — за сараем согбенная с задранной юбкой. А между ней и курятником Попеску мечется и улыбается. И говорит сам себе: «Рубен Мотря — дурак. И каторга поделом ему. А вот баба и куры у него неплохи».

— У-у-у — простонал задержанный.

— А теперь иди, братец, в камеру. Иди, дорогой, привыкай потихоньку к тюремному быту.

— Что же вы делаете? — всхлипнул бедолага Рубен.

— В камеру! — рявкнул Вальдерони. — Пошёл в камеру, осёл. Там твоё место. Ну! Встать!

— Сволочь он, Попеску, — тихо сказал Мотря, — куря моего сожрал, да и в тюрьме он уже сидел, ему не привыкать.

— Ну так что? — спросил Подлески. — Будем писать или тебя всё-таки в камеру отправить?

— Я точно знаю, — продолжал цыган, не слыша его, — он сожрал. А что же мне его, ворюгу, жалеть. Буду писать, что же делать. Буду писать. Не будут в следующий раз чужих курей жрать.

Когда дело было сделано и протокол допроса с крестиком Рубена лежал на столе, Подлески подошёл к окну и несколько секунд смотрел на дождь.

— Ну вот, — сказал Вальдерони, — начало есть. Теперь они друг на друга всё что угодно наговорят. Теперь всех посадим.

— Давление скачет, зараза. У меня опять начала голова болеть, — произнёс старший следователь.

— Может, за порошком послать? — спросил младший. Сам он сидел на месте задержанного с неизменным сводом законов в руках.

— Знаешь что? — вдруг спросил Подлески.

— Что? — поинтересовался младший.

— Вот смотрел я на тебя и думал, что время на тебя, подлеца, я потратил не напрасно. Кое-чему ты, конечно, научился.

— Да с этим цыганом и дел-то особо не было. Такого и школьник расколет, — скромничал Вальдерони, польщённый похвалой старшего коллеги.

А Подлески продолжал глядеть на дождь, на людей, которые прыгали через лужи, на серое небо, на промокшую лошадь, впряженную в бричку. Смотрел и размышлял вслух:

— Интересно, а кто же всё-таки спёр этот кофе?

— Так, по-вашему, его не цыгане украли? — удивился младший.

— Думаю, нет. Чувствую интуитивно. Никаких фактов, никаких мыслей, одна интуиция: не цыгане.

— А нам-то не всё равно? — спросил Вальдерони.

— Ой, — тяжело вздохнул Подлески, — молодой ещё, дурак совсем.

— А вы объясните, может, пойму.

— Ты лучше пошли кого-нибудь к доктору за порошками, а то чувствую, что башка у меня треснет скоро, — устало отвечал старший следователь Подлески.

Глава 10

Преступление и наказание

Последние дни выдались тяжёлые, напряжённые, да ещё и дождливые. Буратино похудел, устал и повзрослел буквально за неделю. Он многое успел сделать за этот маленький промежуток времени, но главным своим достижением парень считал статью, которую ему всё-таки удалось протолкнуть в газету. Пиноккио уже стал понимать всю силу и важность печатного слова. И ему во чтобы то ни стало хотелось закрепить свои позиции. А именно, он искал средства влияния на мадам Малавантози.