Буратино. Правда и вымысел. Как закалялся дуб

— Ой, как ты мне вдарил больно, — почёсывала зад Аграфена, — ну, да ладно. Приходи к мельнице заброшенной, что около вокзала, там и поторгуем.

— А деньги-то у тебя есть? — прищурившись, спросил Пиноккио. — А то что-то к тебе никакого доверия.

Цыганка молча задрала верхнюю юбку и из потайного кармана достала горсть монет, половина из которых были серебряные.

— И без фокусов, — предупредил Чеснок, — так и знай. Это мы только с виду добрые и приличные мальчики, а если дело коснётся… то и брюхо распороть можем.

— Ух, я вижу, какие вы, гады, приличные мальчики. Весь зад от вас болит, — произнесла Аграфена и удалилась со своими товарками.

— Я тебе говорил, что с ними ухо нужно держать востро, — укорял приятеля Рокко, когда они возвращались.

— Я вроде и держал, а вишь, как оно вышло, — объяснял Буратино, — ловкие они, заразы. Психологию знают и приёмчики у них отработаны.

— Насчёт приёмчиков — это точно. Слаженно работают, нахраписто, да ещё и голову человеку мистической белибердой забивают. А в руки им давать ничего нельзя, дал — считай потерял.

— Зато ты, Рокко, молодцом был. Чётко ты им накостылял, — восхитился Пиноккио.

— А то б! Я эту сволоту ещё с детства знаю. Мне как-то раз отец дал два сольдо и послал за хлебом и табаком. А я, дурень, остановился на базаре на драку посмотреть. Чёрт меня дёрнул. Тут как тут одна из этих зараз и говорит мне: «Ой, мальчик, вижу, проклясть тебя хотят. А проклятие ужас какое чёрное». А тут другая подбегает, скотина немытая, и кричит: «Ой, пойдём, подруга, от этого проклятого мальчика подальше, а то дюже у него проклятие чёрное: мальчишка-то покойник уже. Как бы нас проклятие не задело».

Ну, я, ясное дело, струхнул сильно. А что с меня взять, мне всего восемь лет было. Вот я одну из них за подол поймал и ору в голос: «Ой, тётенька, сними проклятие, ой, страшно мне!». А она мне говорит: «Заклятие не внутри, заклятие снаружи. Только не пойму где, одежда-то у тебя чистая, светлая. А, ну, говори, что ещё есть, а то умрёшь». Ну, я руку-то и разжал, а в руке у меня два сольдо были. Тут эти дряни, как кошки, зашипели на монету и говорят: «Брось её, а то умрёшь».

— И что, — смеялся Буратино, — что дальше было?

— Тебе смешно, а я монетку бросил на землю и спрашиваю этих зараз: «Тётеньки, что мне делать, мне хлеба надо купить и табака батьке?» А эти воровки говорят: «Беги, мальчик, в церковь за святой водой, а мы монетку посторожим». Ну, я, как дурак, и понёсся в церковь.

— Ну, и как, посторожили они монетку? — хохотал Буратино.

— Посторожили, — саркастически произнёс Рокко, — найти бы этих сторожил, уж я бы морды им поразбивал. Уж не поленился бы.

— А дальше что было?

— Известно что, бегу в церковь за святой водой. Бегу и думаю, как хорошо, что мне эти цыганки попались, а то бы умер чуть ли не в младенчестве от этой проклятой монеты. Когда прибежал, целый час этих пройдох искал, а сам в руке жестянку со святой водой держу. В общем, когда я понял, что меня облапошили, вылил я на себя святую воду, перекрестился и пошёл домой.

— Без хлеба?

— Без хлеба ещё полбеды. Без хлеба мой батька не помрёт, а вот без табака он просто звереет. И влетело мне дома так, что до сих пор чешется.

— Что, и святая вода не помогла? — опять смеялся Буратино.

— Как раз помогла. Без воды он убил бы меня, наверное, а то об порог споткнулся, когда за мной гнался, и башку в сенцах об кадушку с огурцами разбил. От чего и поутих. А я с тех пор духа цыганского не переношу. От меня в порту цыгане как от зачумлённого шарахаются, я их из рогатки расстреливал и камнями кидал. А один раз даже одного цыганёнка с пирса столкнул.

— А не боишься, что проклянут? — улыбаясь, спросил Пиноккио.

— Поначалу боялся, а после пятидесятого проклятия перестал. Согласно их проклятиям и порче, меня ещё в прошлом году должна была проказа пожрать и радикулит скрутить, и ослепнуть я должен был, ко всему этому ещё и бельма в оба глаза. Это не считая, кровавого поноса, чахотки и кучи непонятных проклятий.

— А ты смелый, Рокко, — сказал Пиноккио.

— Хватит, я всё детство боялся. То отца боялся, то цыган, то пацанов слободских, то собак бродячих, а то и полицейских. Устал уж бояться-то.

Наконец мальчики добрались до дома Пиноккио и спустили с чердака всё то, что он там прятал. Чесноку даже пришлось своровать две простыни с бельевой верёвки, чтобы хоть как-то донести товар до цыганок. Потом пацаны, взвалив добро на себя, огородами, чтобы не привлекать внимания, пошли к мельнице.

«Лишь бы Рокко не спрашивал, откуда это у меня», — думал Пиноккио.

А Рокко и не собирался ничего спрашивать, он размышлял о трёх вещах. Первая мысль: «Как бы цыганки нас не надули». Вторая мысль: «Интересно, сколько цыганки за это дадут». Третья мысль: «Что же всё это такое тяжёлое? Из железа что ли эта шерсть?». Так, размышляя каждый о своём, пацаны добрались до мельницы. Они тяжело дышали, обливались потом и озирались, ища цыганок. Вскоре те появились. Их было не меньше полдюжины.

— Так, — начал командовать Рокко, — Аграфена остаётся, остальные — десять шагов в сторону бурьяна.