Буриданов осел

Хвост пронесшегося над Польшей антициклона пригнал с юга в Германию волну теплого воздуха, превратил снег в грязную воду, стекавшую в водостоки, уходившую в песок, поднявшую уровень воды в Шпрее на несколько сантиметров, занавесил город облаками, удлинившими утренние и вечерние сумерки, вызвал у дворников и пограничников оживление, на детей навел уныние, придал неуместный вид рождественским украшениям в витринах, увеличил потребление электроэнергии и предоставил огородникам последнюю возможность подготовиться к зиме. Чайки между зоопарком и краеведческим музеем кричали уже не такими голодными голосами, на лужайках перед безносым Шамиссо суетилось птичье население столицы (вороны, галки, черные дрозды, голуби, воробьи), из уличного пейзажа временно исчезли меховые шапки, снова на свет божий появились девичьи ноги, фрау Вольф могла, не боясь замерзнуть, по часу болтать с фрау Гёринг на лестничной площадке, Пашке торчал (в шерстяной шали и заношенной почтовой фуражке) в открытом окне, тщетно поджидая Карла, который (не в силах читать, писать, слушать радио) каждый вечер, каждую субботу и воскресенье (если не объяснялся с Элизабет) работал по дому и в саду и старался забыть фрейлейн Бродер.

Можно сказать и по-другому: поскольку сосредоточенность за письменным столом исключала грезы о счастье в комнате фрейлейн, а Карл слишком охотно поддавался соблазну мысленных оргий, он ринулся в физический труд, который, допуская двухколейность, сочетал полезное с приятным, даровал, не отнимая блаженства видений, спокойную совесть и лишь для Элизабет был жестоким испытанием, так как она (к этому времени) уже сама не знала, надеяться ей на возврат к старому или страшиться его. Заделывая чердачные люки, устанавливая мостки между дымовыми трубами на крыше, чистя водосточные, он думал о волосах и глазах фрейлейн Бродер, о ее бровях и пальцах, их поглаживающих, а Элизабет в это время говорила себе: стал бы он возиться с крышей, если бы действительно собирался уйти? Он чинил жалюзи, смазывал раздвижные рамы, заменял треснувшие кафельные плиты и при этом видел, как фрейлейн Бродер переходит своей неповторимой походкой от кресла к печке, видел ее профиль, щеку, прижавшуюся к кафелю, и ее шею, по которой скользил его палец, а Элизабет была уверена: он устраивается заново. Он перелопатил перегной (разве весною, когда понадобится перегной, он намерен еще быть здесь?), подрезал фруктовые деревья в прорежал их (значит, думает о будущем урожае яблок?), колол дрова, сгребал уголь, укрывал розы, красил кукольный домик Катарины, вставлял новые спицы в велосипед Петера и слышал при этом голос фрейлейн Бродер, отвечал ей, объяснял свои действия (перегной, знаете ли вы, дитя города, нужно почаще перелопачивать, загустевшую краску можно разжижать водой, все дело в плодоносящих ветках, подпорки для розовых кустов должны быть из крепкого дерева, иначе они сгниют в земле), он даже говорил ей «ты», но имени ее произнести не мог, придумывал ласковые прозвища, хоть все они не подходили, а Элизабет в это время спрашивала себя: почему он каждый вечер вовремя возвращается домой, а не идет к той? Да, почему, собственно?

Он хотел ее забыть.