Буриданов осел

Купол собора, увенчивающий громаду каменной безвкусицы, зелен, как деревья в Люстгартене, под которыми проходят торжественным маршем пестрые, словно попугаи, военные, окруженная роскошными колоннами биржа красна, Шпрее голубеет, как Дунай в знаменитых вальсах, буксиры украшены разноцветными флажками, дамы под колоннадой Национальной галереи щеголяют в шляпах с цветами и перьями, желтое солнце сияет над замком: кайзеровский город в кайзеровскую погоду, обрамленный позолоченными гирляндами, большими и тяжелыми, — Анита совсем запыхалась, отдыхала на втором и четвертом этажах, а в комнате поставила картину на стол и рухнула в кресло. «Приветик от папаши и веселенького вам праздника, а эту вот красотищу он вам дарит, настоящее масло, все время валялась у нас на чердаке. Здорово у вас тут, и столько книг, только тесновато немножко, для картины, хочу я сказать». Размеры картины и в самом деле были устрашающими, не менее страшна и пестрота, кто-то извел массу дорогой краски — дилетант, маляр, но, пожалуй, не дурак, если понимал, как красноречиво все это — замок, и военные, и собор, и биржа — в таком вот тесном соседстве. Теперь все выглядит иначе, нет больше биржи (какое счастье), нет больше замка (немного жаль), нет военных (новый караул еще не появился), нет больше купола на соборе (какое несчастье, что все остальное еще сохранилось), нет солнца, нет людей, деревья в Люстгартене голы и черны, Шпрее сера, улицы и крыши музеев белы, потому что снег валит вот уже несколько часов, как и полагается в сочельник. Ограду набережной ожерельем унизали чайки, под мостом утки и чирки сплылись на собрание, лебединая пара скользила к западу, вниз по течению, к Хафелю, Эльбе, Северному морю, но, наверно, не дальше Дома конгрессов (Запад), что было бы бессмысленно, ибо и там сейчас никто не ожидал их с кормом — ни бухгалтер с остатками завтрака, ни школьник с бутербродом, ни старуха с кульком хлебных корок, не проходили там ни заседание бундестага, ни съезд землячества, ни конгресс орхидееводов, ведь был сочельник, тут и в политике наступает антракт (христианская Америка в это время даже не кидает бомб на Северный Вьетнам), немец сидит дома, в том числе и западный берлинец, если он, снабженный пропуском, сигаретами «Стайвизант», бананами и кофе, не поедает у сестер, братьев, племянников и теток на Востоке, под тюрингскими елями, гусей, которые ничуть не хуже гольштинских, зато дешевле, а кофе здесь, напротив, дороже в противоположность квартирной плате, — все это питает рождественскую беседу, когда кончают с песнопениями и подарками, а по телевизору показывают лишь церковные хоры и оперу или балет, тогда уж ни у кого не остается времени для водоплавающих птиц, если только человек не столь свободен и одинок, как фрейлейн Бродер, которой, впрочем, тоже нет дела до лебедей и нырков, у нее даже булочки нет с собой, и думает она не о бедственном положении птиц, а о бирже, где погиб ее брат, о картине, скорее всего принадлежавшей когда-то Вальштейнам и не подходящей для ее тесной комнатки, думает об Аните и так, кружным путем, доходит до отца семейства — Эрпа, который, одному богу известно почему, произвел большое впечатление на Аниту, пришедшую, собственно (картина — весьма тяжеловесный повод), лишь для того, чтобы выведать, отчего это его больше не видно в подъезде Б, она подумала, что между ними все кончено, и решила — чтобы поднять свои акции — заняться чтением книг (ибо это была единственная сфера, где она чувствовала превосходство Бродер). Пока библиотекарша-практикантка доставала книги для жаждущей образования работницы, та простодушно рассказала о ночном приключении Эрпа с полицией, и фрейлейн вдруг поняла, почему он больше не приходит, этот трус, — жена вывела его на чистую воду, он покаялся и теперь не смеет появляться у нее, ну и ладно, не надо, хорошо, даже очень хорошо, это от многого избавит ее: от потери времени, от страха и, главное, от боли, теперь еще не слишком сильной, ее уже немножко занесло снегом, прощай, гордый лебедь. Да и что, собственно, произошло? Его палец касался ее шеи, они выпили и поговорили и пытались узнать, что каждый скрывает под маской, вот и все, к счастью, а теперь и этого нет, и электрички по-прежнему ходят в Шёнефельд, Эркнер, Штраусберг, телевизионная башня растет, поднялась уже выше шпиля Мариинской церкви, через год Старый музей будет восстановлен, городская библиотека переедет в новое здание, и завтра люди с праздничными лицами заполнят Оперное кафе, оживят Фридрихштрассе, сама она будет работать, как всегда, лет через пять начнет учиться дальше, а через десять так же будет стоять — еще не раз — здесь, на Вайдендаммском мосту, исподтишка поплевывать на буксиры, идущие из Бранденбурга или Гамбурга, летом наблюдать за рыболовами, а зимой кормить чаек. Здесь обручился Фонтане [20]

. Кому она это говорит? Людей поблизости не видно, лебеди проплыли, наверно, уже достигли рейхстага, где, может быть, их покормили пограничники. У Ораниенбургских ворот она с удовольствием пересекла, в нарушение правил, безлюдный перекресток, там, где когда-то были Гамбургские ворота, и вошла в телефонную будку (свет в ней, конечно, не горел), чтобы пожелать кому-нибудь счастливого праздника, ведь сама она была счастлива, что избежала опасности, размеры которой представила себе только сейчас, когда почувствовала, что боль, причиненная его отсутствием, слаба лишь относительно, — боль эта оказалась достаточно сильной, чтобы погнать ее от испорченного автомата к другой будке: ей было совершенно необходимо услышать голос приятельницы или сослуживицы. Но, открывая дверь, она в свете уличных фонарей увидела направляющегося к ней мужчину, хотела закрыть дверь, или убежать, или остаться на месте. Однако смогла только одно — пойти ему навстречу.