Буриданов осел

Допустим, но тем не менее они у него были, как были бы у любого другого на его месте: Мантек и Хаслер распоряжались его (и ее) судьбой! То, что они хорошие (то есть относящиеся критически) друзья, тут мало помогало. Карл старался быть честным, как только мог, но вместо того, чтобы задуматься над собой, он думал о самообороне. Из-за этого, а не из-за сговора друзей, беседа действительно превратилась в своего рода допрос, что особенно сбивало с толку Мантека — у него было меньше всех времени, чтобы составить себе определенное мнение, и поэтому он много говорил, критически заострял, вызывал на возражения Карла, но чаще всего добивался при этом возражений Хаслера, против слова «мещанин», например, которое было для того не только чересчур ругательным, но и слишком неточным и многообразие значений которого, по его словам, обычно сводилось лишь к одному: мещанином всегда оказывался другой. Но Мантеку важен был не термин, ему хотелось сказать следующее: порывы Карла улетучились вместе с его молодостью, он почувствовал усталость, предался покою, утратил всякое честолюбие, а теперь вдобавок к дому и машине завел еще любовницу. Так ли это было? Огрубленно, конечно, но ведь верно. Нет, неверно, здесь речь ведь идет о любви. Но и о дисциплине! В первую очередь речь шла о людях. Да, но не только о двоих, а по меньшей мере о троих, и о детях тоже. Тут Хаслер вставил цитату из Маркса об умершем супружестве, продолжение которого без любви безнравственно, но не попал в цель, ведь Мантек не был ни ригористом и моралистом, ни догматическим сторонником сохранения брака и противником развода, просто он судил, как всякий, кто ничего не знал по существу, услыхал — кто-то ради более молодой бросил жену и детей! Он не мог думать иначе, потому что знал Элизабет и ценил ее ненавязчивую искренность, он считал себя вправе быть резким, так как предполагал, что говорил как товарищ с товарищем.

Что при данных обстоятельствах было весьма наивно. Разумеется, Эрп ощетинился, выставил, как еж, все иглы, когда Мантек заговорил о временах их совместной работы без всякой мечтательности и сентиментальности, которые находил ненужными, недостойными, вредными, ибо восторженность преуменьшала трудности тех времен, умаляя значение достигнутого, мешая понять величие наших дней. Эрп с полным основанием почувствовал себя задетым, потому что сорняки мечтательности цвели в нем пышным цветом, как у всех, кому осталось лишь скорбеть об утраченных порывах. У Мантека оказались наготове назидания: можно быть уже не юношей, но продолжать гореть; нет такого закона природы, который превращал бы первые седины в траурный венок для юношеских идеалов, иногда такие венки плетутся женами; некоторые съедают свои благие намерения вместе с воскресным рулетом, давят их колесами автомобилей, топят их в пиве, запирают на дачах, бросают где-нибудь — на тахте, на футболе или в чужих кроватях. Из чего вовсе не следует, будто благосостояние непременно ведет к моральному заболеванию, однако оно иногда способствует тому, что не только кости, но и душа обрастает жиром.

Совершенно ясно, в чем здесь была ошибка: могильщика определенного образа жизни (а именно фрейлейн Бродер) принимали за его хранителя.

А Хаслер молчал.