Буриданов осел

Таков Альт-Шрадов, но что значил он для Эрпа? Когда он говорил о нем, к тоске примешивалась ненависть: его отношение к Альт-Шрадову было неопределенным, двойственным, противоречивым. К тому, что хорошо знаешь, всегда испытываешь (особенно если оглядываешься на прошлое) нечто вроде любви, но вместе с тем чувствуешь себя в оковах. Деревня была для Карла мешком с ненужным хламом, захваченным с собой при бегстве: он мешает, его клянут, а бросить нет сил. Отсюда тоска по работе в деревне, но и страх перед нею, отсюда переселение на окраину города, но и наплывы сентиментальности при поездке домой. Если шел разговор о провинции, или Бранденбургской Марке, или Пруссии, Карлу казалось, будто речь идет и о нем, когда же его спрашивали, откуда он родом, он всегда отвечал: из-под Берлина. Он никогда не повторял любимого выражения отца: «Германия, о которой постоянно твердят, существовала 75 лет, Пруссия же — столетия», — не одобрял его, но часто о нем размышлял. После первой поездки он сказал (фрейлейн Бродер): «С возрастом убеждаешься, что от детства не отделаешься никогда, оно прилипает к человеку, как смола». Из второй поездки Карл привез еще одно, более сильное сравнение: детство — родимое пятно, которое с годами увеличивается. Фрейлейн Бродер (олицетворение нового времени), несмотря на свой исторический кругозор и знание фактов, ничего не понимала во всем этом, то есть в наслоении чувств и мыслей, которые часто лишь громоздились друг на друга, а не взаимопроникали. Ей было легко, она изучала историю, но не пережила ее, история была частью ее образования, но не частью ее самой, и детство она считала скромным началом того, чем она была и чем станет. Ее не волновал вопрос «откуда» и не возмущало, что люди, исходя из ответа на этот вопрос, крайне редко приходили к правильным выводам, зато Карл моментально начинал спорить. Отец его в таких случаях реагировал иначе, он просто говорил: «Я пруссак».