Бусидо. Кодекс чести самурая

Сочинения Конфуция и Мэн-цзы стали главными учебниками для молодых и высочайшим авторитетом в спорах между старейшими. Однако само по себе изучение трудов этих мудрецов не было в почете. Человек, постигший труды Конфуция одним лишь разумом, высмеивается в известной пословице как прилежный ученик, не понимающий его слов. Один самурай сказал, что от ученого «пахнет книгами, как от пьяницы вином»: мало читающий имеет слабый запах книжной пыли, а от начитанного ею разит, но оба одинаково неприятны. Другой сравнил ученость с дурно пахнущим овощем, который надо долго варить, прежде чем съесть. При этом он имел в виду, что ученость становится истинным знанием лишь тогда, когда она усваивается и отражается в характере человека. Чистого интеллектуала тогда сочли бы машиной. Разум рассматривался как нечто подчиненное по отношению к нормам этики. Между человеком и Вселенной находили как духовное, так и этическое родство. Приверженцы бусидо никогда не согласились бы с Гексли в том, что космический процесс безнравственен.

К знанию как таковому они относились без уважения. Для них оно было не самоцелью, а инструментом для достижения мудрости. Поэтому остановившийся на пути к истинной цели, не достигнув ее, считался не более чем удобным автоматом, выдающим вирши и максимы по первому требованию. Таким образом, знание приравнивалось к его практическому применению. Величайшим приверженцем этой сократической доктрины был китайский философ Ван Янмин, неустанно повторявший: «Знать и делать – одно и то же».

Здесь я позволю себе сделать небольшое отступление, поскольку сочинения этого мудреца оказали большое влияние на благороднейших из буси. Западные читатели найдут в них множество параллелей с Новым Заветом. Учитывая различия в терминологии учений, новозаветную мысль «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» мы обнаружим едва ли не на каждой странице Ван Янмина. Его японский последователь Мива Сиссай говорит: «Повелитель земли, небес и всего живого, обитая в сердце человека, становится его разумом (кокоро), посему разум есть нечто живое и вечно сияющее», и далее: «Духовный свет нашей сущности чист и не подчиняется человеческой воле. Он стихийно возникает в нашем разуме и дает нам знать, что хорошо, а что плохо; тогда он называется совестью. Это и есть тот свет, что исходит от Бога небесного». Как сильно эти слова напоминают мысли Исаака Пеннингтона и других философов-мистиков! Я склонен считать, что японский народ по своему образу мыслей, основы которого отражены в простых принципах синтоизма, особенно восприимчив к воззрениям Ван Янмина. Этот мудрец довел свою доктрину непогрешимости совести до крайнего трансцендентализма, приписав совести способность не только различать между добром и злом, но и видеть природу психических и физических явлений. В своем идеализме он зашел столь же далеко, как и Беркли и Фихте, а возможно, и дальше их, отрицая существование вещей вне человеческого восприятия. Хотя его учение содержит все логические ошибки, в которых обвиняют солипсизм, оно все же обладает силой твердого убеждения. Невозможно отрицать то, что оно способствует развитию индивидуальности и обретению самообладания.

Каковы бы ни были истоки бусидо, основные принципы, почерпнутые из них и усвоенные им, – просты и немногочисленны. Но и этих простых и немногочисленных принципов хватило, чтобы создать правила безопасного поведения в период жесточайшей смуты в нашей стране. Эти обрывочные поучения и крупицы житейской мудрости, подобранные на путях и дорогах древней мысли, питали безыскусную и здоровую природу наших предшественников-вои- нов, и из них, в соответствии с требованиями эпохи, был взращен новый, уникальный тип человека. Проницательный французский ученый Мазельер дает Японии XVI века такую оценку: «К середине XVI века вся Япония – правительство, общество, религия – погрузилась в хаос. Но междоусобная война и возвращение к варварским нравам, вынуждающим каждого творить правосудие по собственному разумению, создали человеческий тип, сравнимый с итальянцами XVI века, которых Тэн хвалит за «энергичную предприимчивость, привычку быстро принимать решения и бросаться в отчаянные авантюры, умение переносить великие страдания и достигать великих свершений». В Японии, как и в Италии, «грубые нравы Средневековья превратили человека в великолепное животное, воинственное и стойкое по самой своей сущности». Поэтому именно в XVI веке сильнее всего проявилось главное качество японского народа – огромное разнообразие умов (esprits) и темпераментов. Главными отличиями между людьми в Индии и даже Китае я полагаю меру их энергичности и умственных способностей, в Японии же они различаются еще и своеобразием характера. Индивидуальность же следует признать признаком высших рас и развитых цивилизаций. Воспользовавшись любимым выражением Ницше, можно сказать, что характер народов Азии воплощают в себе ее равнины, а характер японца, как и европейца, олицетворяют прежде всего горы».