Бусы из плодов шиповника

Звезды, обильно усыпавшие небо из бледных, анемичных еще час назад, сделались ярко-синими, веселыми, живыми, словно глаза неведомого озорного зверька, из беспредельной выси глядящего на тебя.

Я впервые остался во дворе, ставшем вдруг таким тихим и огромным, будто не знакомым мне, один.

Костерок, на котором дядя Петя из соседнего барака в котелке топил гудрон, заливая им потом швы между полосками рубероида, покрывающего новую крышу его двовяника и который мы с Васькой потом подкармливали найденными у сараев щепками, дав твердое обещание и честное слово дяде Пете, что зальем костер, когда будем уходить домой, уже догорал. А собирать щепки одному не хотелось.

Искать их вдвоем с Васькой, бегая наперегонки и чему-то смеясь, было куда веселее!

Особенно интересно было, зажав в расщелину круглой палочки кусок кое-где беззубой пластмассовой расчески, найденной у бревен, поджигать его в костре, а потом смотреть, как отделяются от него, падая, сгорая на лету, голубоватые капельки пламени. Такие живые и яркие в обступивших нас сумерках.

Бегая попеременке с палкой и друг за другом по двору, мы представляли, что это бомбардировщик, мечущий вниз с необозримой высоты голубые, гаснущие у самой земли или в траве бомбы, уничтожающие вражеские укрепления.

Набегавшись же, мы просто сидели потом на бревнах и смотрели, как, будто с тающей сосульки, от остатка расчески, горящей с легким потрескиванием и шипением, отделяются тяжелые, устремляющиеся отвесно вниз и чем-то отдаленно похожие на звезды искристые таинственные капли.

А потом, когда расческа сгорела вся, Васька, лениво зевнув, сказал мне, что пошел домой. Ему еще надо брату поесть приготовить.

– Он у меня сегодня во вторую смену, – как-то уныло вдруг закончил он…

Я, еще немного посидел на бревнах, следя за умиранием костерка. А когда от последних щепок, брошенных в него нами минут десять назад и сразу ожививших враз взрезвившееся пламя, кроме пепла, уже ничего не осталось, я для верности пописал (раз уж мы обещали дяде Пете залить костер) на слегка зашипевший пепел и тоже пошел домой.

В коридоре барака меня перехватила наша соседка из первой квартиры, одинокая (и по моим тогдашним понятиям – совсем уже старенькая – лет пятидесяти) отечная тетя Зина.

– Заходи ко мне, Игорек, – гостем будешь! Твоих дома нет…

Действительно дверь нашей квартиры была снаружи заперта на висячий замок. А от слов тети Зины на меня вдруг повеяло таким нездешним холодом, что, казалось, мелкая дрожь прошла по всему телу. «Как это нет?!»

– Замерз, что ли? – ласково спросила соседка. – Тем более заходи. Чаем со свежим малиновым вареньем напою. Согреешься. Да не пугайся ты – ничего не случилось, – вдруг зачастила она, внимательно глядя на меня. – Они в кино ушли. На индийский фильм, на две серии… Про любовь, – мечтательно вздохнула она. Тебя по всему двору искали… Да вас разве достанешь, когда вы носитесь всюду, как оглашенные… Вот мне и наказали тебя приютить.

Она немного помолчала, а потом добавила, будто бы даже с легкой обидой на себя, на соседей, на весь мир, на кого-то неведомого о своем, о наболевшем:

– Весь барак почитай в клуб отправился, на последний сеанс… Фильм «Бродяга»… Радж Капур там играет… Хотя бродяг-то, – словно успокаивая себя, закончила она, – настоящих без подмесу, у нас и в поселке хватает. Зачем про них еще кины казать?.. Ну, заходишь, нет ли? – И не удержавшись снова перешла на фильм: – Я бы тоже небось пошла!.. Если б было меня кому сопроводить… Дуська-то, котора в пивном ларьке, что у столовой, работает, с соседнего барака, говорит, сильно жалостливый фильм. Она его уже третий раз смотрит и каждый раз ревет белугою… А я куда же тронусь со своими-то ножищами, – опять перешла она на свое, на печальное. И что-то еще хотела сказать, раз уж слушатель имеется, но я перебил ее.

– Спасибо, тетя Зина. Я на крыльце посижу еще маленько. Там подожду. – И голос у меня, пожалуй, был унылей, чем у Васьки, когда он уходил домой.

– Ну, как знаешь. А то смотри – ключ мне твои оставили. Могу домой тебя впустить. Иди себе, спи.

Я представил, как один во всей квартире лежу на своей кровати в нашей большой гулкой, почти пустой комнате, и мне стало как-то не по себе.

– Да нет, тетя Зина, я лучше на улице побуду.

Выйдя на крыльцо, я подумал, что был бы бесконечно рад услышать сейчас ласковый голос мамы: «Игореша!..» или даже приказной отцов: «Игорь! Домой! Спать пора».

Но меня никто не окликал. А двор, окруженный четырьмя бараками, без ребячьего гомона казался печальным, будто неживым. И даже теплый, тихий летний вечер как-то не бодрил.

Большинство окон нашего барака, как и соседних, впрочем, тоже, были темны.