Бусы из плодов шиповника

Татьяна включила в кухне верхний свет. Полумрак по углам, которые сразу стали будто ближе, исчез, и все как-то радостно заискрилось.

Яркое освещение, теперь только у нас с Ингой Ивановной, вызвало новый приступ смеха.

– Чего это вы сегодня? – спросила Татьяна, посмотрев внимательно на нас и на почти пустую бутылку коньяка. – До спаивания малолетних, надеюсь, у вас дело не дошло? – обернулась она к матери. – А ты иди отсюда! Нечего тебе со взрослыми сидеть, – сказала она уже дочери, потрогав ее лоб.

Новый приступ смеха какими-то теплыми, ласковыми волнами, одна за другой, накатил на нас.

Как было объяснить ей, что девочка почти уже здорова? Что мы с Ингой Ивановной изобрели новый праздник – Последнего Понедельника. И что не будет их уже больше в этом году!

– Наш с Игорьком девиз: «Никаких понедельников!» – вытирая фартуком набежавшие на глаза слезы, едва проговорила сквозь смех Инга Ивановна.

– Ну-ну… – с иронией произнесла Татьяна и начала выкладывать из своей хозяйственной сумки всевозможную нездешнюю ярко упакованную снедь.

Муж Татьяны, Сергей, в женихах был подающим большие надежды молодым научным сотрудником. Теперь стал весьма преуспевающим работником банка, которые вдруг возникли во множестве своем, как грибы после дождя. Зарабатывал теперь Сергей раз в десять больше, чем в своем НИИ, но счастливым, увы, не казался, хотя за короткое время работы в финансовой сфере поимел: автомобиль с гаражом, зачатки лысины и кругленький животик. В этот вечер, как обычно, он довез жену до дома, а сам поехал «отгонять» машину в гараж. Назад ему надо было возвращаться через весь город на троллейбусе…

– Ну, что? По последней? – обратилась ко мне ИИ, слегка успокоившись, но с каким-то не свойственным ей азартом. – Пока зять не приехал и не осудил нас…

– Мама! Ну сколько можно об одном и том же!..

– Вперед! – махнул я рукой, погружаясь в новую волну смеха и чувствуя, как жуткое напряжение, неудовлетворенность последних недель, а может быть, и лет эти добрые теплые волны радости, смывая, уносят стремительно куда-то далеко-далеко, за край горизонта.

Из соседней комнаты тоже донесся тоненький детский смех. Потом: «Мама! Ты знаешь, она ведь живая!..» – крикнула девочка звонким голосом из комнаты, в которой она играла с черепахой.

Это сообщение вызвало новую волну веселья.

Но теперь уже смеялись все! Я, девочка, Инга Ивановна, Татьяна, тоже подсевшая к нашему столу и тоже, как и ее мать, но только не фартуком, а тыльной стороной ладони смахнувшая вдруг набежавшую слезу.

«Видимо у них это наследственное, слезы радости, или радость сквозь слезы… Хотя раньше я этого что-то не замечал».

Не смеялась по-прежнему только черепаха. И в редких паузах нашего смеха мы слышали из соседней комнаты деловой цокоток ее черепашьих «копытец».

Она обследовала свое новое обиталище.

Пределы разума

И горький яд Эклезиаста

Еще не проникал в меня…

Любовь никогда не перестанет быть,

Хотя и языки умолкнут и знания упразднятся.

Тот день, а точнее – уже поздний вечер, сохранился, словно бы сфотографированный, в моей памяти до мельчайших подробностей. И «фото» это с годами, как ни странно, не тускнеет, хотя давно уже забылись напрочь многие, может быть, и более значительные, события. Тот же «снимок» по-прежнему отчетлив: белобрысый, с облупившимся от солнца носом мальчишка, в белой майке и сатиновых черных трусах, уже в сумерках, сидит на верхней ступеньке крыльца, выкрашенного в ярко-желтый цвет, и, задрав голову, внимательно и неотрывно смотрит в вечернее небо.

Отчетливо помню и то состояние, когда в мое сознание проникли первые, пожалуй, самые горькие, капли яда философских размышлений… Да и не философских даже еще, в общепринятом понимании этого слова, а просто размышлений о том, над чем в повседневной жизни мы не задумываемся, то ли за неимением спокойного свободного времени, то ли из-за множества обыденных привычных дел…

А ведь вечное не любит суеты.

Семья наша жила тогда в небольшом поселке, состоящем в основном из деревянных насыпных одноэтажных длинных домов барачного типа.

В каждом таком доме было по восемь квартир: четыре однокомнатных и четыре двухкомнатных. Двери их выходили в общий коридор, тянущийся через весь барак и заканчивающийся двумя окнами в противоположных его концах. Поэтому в солнечную погоду, обычно полутемный, он напоминал тоннель с просветом в западной или восточной стороне, в зависимости от того, было это утро или вечер.

Два входа – центральный, с открытой верандой, где летом, особенно в пасмурные дни, собиралась вся многочисленная ребятня барака, и обычный, с высоким крыльцом и навесом над ним, как бы разделяли барак на две равные части.