Чада, домочадцы и исчадия

Так, спокойно, без паники! Сумка целая — значит, выпасть из нее во время наших с Булатом покатушек книга не могла. Мне только что из достоверного источника стало известно, что чужому она в руки не дастся! Так что ничего страшного не случилось — она просто немножко потерялась! Подумаешь!

...потерять рабочий инструмент многих поколений Премудрых.

...на второй рабочий день.

Нужно просто пройти в конюшню и как следует там поискать.

Я глянула на закрытое ставнем окошко, и сглотнула.

На улице по-прежнему было холодно, темно и страшно.

Я поколебалась, сжимая в руке светильник и представляя, как моментально останусь без света, стоит мне только высунуть нос наружу. На дворе-то еще ничего, там охрана красненьким подсвечивает — а в конюшне? Где я там что искать буду?

А пропади ты пропадом!

Не пойду никуда! Ничего страшного, до утра долежит — не развалится!

Я решительно поднялась по лестнице, вошла в горницу…

И обомлела.

Колдовская книга важно возлежала на столе, а под нею лежал платок, в который я сама завернула ее днем — разглаженный, без складочки.

Да. Дождешься, пожалуй, чтобы такая пропала!

Глава 7

Староста Малых Елей, Егорий Никодимыч, был угрюм. Да и как не быть угрюму, когда односельчане недовольны, а ветер в ставни колотится и лютует так, что за крышу избы боязно становится — того и гляди, унесет (а у соседа Бурка забор так-таки и унесло, да и поделом — говорили ему, что не ладно ставит!).

У самого Егория Никодимыча, впрочем и забор, и ставни, и крыша ставились на века и сделаны были на совесть — а оттого покамест стояли.

Только это и утешало…

Жена молча возилась с посудой у печи — молча-то молча, она с самого ухода Премудрой ни словом мужа не попрекнула, да только, собирая ужин на стол, ухватом орудовала в печи так, что взрослые сыновья головы в плечи втягивали с опаской.

Паранька так-то баба справная, додельная. И хозяйка хваткая, и место свое знает, опять же. Но и себя понимает тоже: если уж закусит удила, то только держись!

Крынки в лохани звякали с испугом.

А Егорий Никодимыч что, Егорий Никодимыч уже и сам не раз пожалел, что взялся вдруг поучать Премудрую! И ведь мог бы сообразить: ведьма-то молода, ясное дело, что молодость любое сомнение в себе за личную обиду примет. А ежели прилюдно? То-то и оно!

Вот и вышло, что он и ведьму озлил, и сам дурнем выставился…

Ежели погода вскорсти не уляжется, придется ехать, каяться да прощения просить. А раз не за помощью явится, а вину заглаживать, то и дар поднесть придется куда как богаче: ткани дорогой отрез, бусы...

Бус было жалко. Бусы он дочери младшей, любимой, на приданое держал.

Эх, насколько же проще живется там, где граничную черту колдуны держат! Это с ведьмой только успевай угадывать, в какую сторону блажь бабья нынче повернет, а с колдуном-то всех забот — знай, за девками, в пору вошедшими в приглядывай!

Потом вспомнил староста дочь свою Аксютку, озорную да проказливую...

Вспомнил, да и вздохнул: нет уж, и под Премудрыми славно живется! А отрез, бусы — что, дело наживное!

Ветер ухнул совсем уж жутко, и староста мысленно прибавил к подарку плат богатый, узорчатый.

Ночь прошла беспокойно: ветер дергал двери, колотился в ставни всяким сором, завывал в печной трубе, что осерчавший домовой, пугал малых внуков. Да и взрослым достало беспокойства ворочаться по лавкам.

А к утру в деревне наново взбесились псы — в самый глухой час, до рассвета и петушиного крика.

Взвыли, заходясь в ярости на дальнем краю деревни, заскулили в страхе те, кому выпало жить в ближних к лесу подворьях — и смолкли.

Глухо шлепнуло.

А затем снова зашлись остервенелым лаем собаки, но теперь в их перезвоне явно слышалось облегчение.

Параня под боком у мужа бормотала молитву, творила обережные знаки…

Младший сын всегда был неугомонным неслухом, вот и теперь завозился на лавке, поднимаясь.

— Куда? — грозно вопросил Егорий Никодимыч.

— Я выйду. Гляну.

— Сам выйду, — отрезал староста. — Дома сиди.

Заворочался, как разбуженный зимой медведь, одеваясь. Цыкнул на запричитавшую жену. Да и вышел из избы в глухой рассветный час, прихватив в сенях кстати оказавшийся колун.

В деревне было тихо: не мычала, не блеяла скотина, не стучали подойниками вставшие к буренкам бабы — рано.

Только праворуч стукнула избяная дверь. Скрипнула слева калитка. От подворья Демьяна-гончара тоже кто-то шел. Мужики, прихватив кто вилы, кто ломик, а кто попросту вытащив кол из плетня, стягивались к избе старосты.

А когда настороженная толпа, ощетинившись дрекольем, выбралась к подозрительному месту, старый, матерый вепрь, задранный кем-то и перекинутый в деревню через частокол, успел уже и остыть.

Ночь прошла муторно. Сперва я беспокойно ворочалась мягких перинах, а когда все же уснула, сон был мешаниной разрозненных образов о том, что меня беспокоило: безнадзорная квартира, злая, как черт, начальница на работе, брат Сережка, устало ругающийся с очередным прорабом своей бесконечной стройки…

Он спохватится не скоро: не слишком-то часто мы в последнее время с ним общались.