Чада, домочадцы и исчадия

Вид у домового виноватый, будто он сам всё это придумал, но я чую странным, незнакомым мне ранее чутьем, что всё верно, домовому, с его силой, здесь не место, и максимум, что он может, это подсыпать мне в миску ягоды, пока я буду отжимать требуемое количество сока.

Две с половиной меры — нам нужно пять порций лекарства.

Сок у черноягодника грязно-серого цвета, а разбавленный водой, внезапно отдает в легкую, чистую синеву, домовой радуется, истово что-то бормочет, но я и без него знаю: все правильно.

Илья, влетевший в дом на середине процесса, взъерошенный и встревоженный, окидывает эту картину взглядом — и без слов отступает в угол, и там замирает, и это тоже правильно: нельзя сейчас лезть мне под руку, нельзя отвлекать.

И лишь когда залитая разведенным соком трава отправляется в печь, меня отпускает. И только тогда подает голос Илья:

— Ты звала ли, Премудрая? Приключилось что?

А выслушав мой рассказ, кивает:

— Коня я не расседлывал. И, знаешь, Премудрая, думаю, будет лучше, если я псом с тобой в деревню пойду — мало ли, что учую?

Глава 10

Я шла к ним от леса: Булат, ссадив меня и богатыря на опушке, вздернул голову, прянул ушами — да и попросил дозволения не сопровождать хозяюшку далее, здесь дождаться… Что-то здесь было, пожалуй, нечисто — ну не спроста же я вдруг стала “хозяюшкой” из “хозяйки”? — но держать у своей юбки отчаянно скучающего коня жестоко.

— Ладно, оставайся. Но посевов не трави и… — я задумалась, вспоминая, что еще там приписывалось в сказках волшебным коням. Не вспомнила, и махнула рукой: — В общем, катись, гуляй, но не хулигань!

Булат предвкушающе сверкнул глазами, всхрапнул, махнул хвостом — и сгинул одним скачком.

Вот тебе и “тут тебя, хозяюшка, дождусь!”.

Илья, успевший перекинуться, пока я давала указания коню, ухмыльнулся собачьей пастью — и я расслабилась. Криминала богатырь не одобрил бы, значит, что бы там не задумал копытный хулиган, это в границах приемлемого.

Черемши оказались деревней небольшой, разве что чуть обширнее тех же Малых Елей.

А так — все то же самое: высокий потемневший от времени тын, к которому прильнули заплатки огородиков, ворота, распахнутые по дневному времени.

Я шла, и собачий бок успокаивающе прижимался к бедру, помогая одолеть некстати накатившую робость. Селяне, возившиеся в огородах, при моем появлении разгибались, провожали взглядами.

У ворот, распахнутых по дневному времени, я остановилась.

— Люди добрые, подскажите-ка, где мне дом Еремы Печника отыскать?

Молчание. А потом “А ты кто таковская будешь, девка наглая?” — от пузатого мужика с ближайшего огорода.

Всё. Робости как не бывало!

Я почувствовала как удивленно поползла вверх правая бровь.

И чем выше она поднималась — тем бледнее становился мужик.

— Прости матушка! — сдернул он шапку, кинулся кланяться — Не признал, Премудрая, не казни дурня!

Я опустила бровь.

“А ведь сказывал Демка, что странная она” — донес ветер чей-то шепоток.

Но чей — бог его знает: все исправно гнули спины.

— Полно, люди добрые. Я не сержусь. Отведите меня к дому Еремы Печника, — попросила я, за прохладцей скрывая неловкость от этой сцены.

Дети — народ бесстрашный и любопытный, а еще странная Премудрая — это куда привлекательнее, чем возня в земле, и сразу трое мальчишек рванули наперегонки с огородов.

Гнать лишних проводников я не стала: сама с дачи еще быстрее в их возрасте драпала!

— А что, ребятушки, знаете ли вы детей Еремы Печника?

Дом, к которому меня привели, стоял ближе к середине деревни — ухоженный, ладный.

Кое-где в срубе светлели свежие бревна, след своевременной хозяйской заботы.

Из-под крыльца брехнул пес, но тут же затих, стоило только Илье рыкнуть негромко.

Толкнув дверь, я миновала сени и вошла в большую комнату:

— Здравы будьте, хозяева. Показывайте, что с вашими детьми?

…а с детьми и впрямь было скверно.

— Это Елюшка, младшая наша, она самая первая занемогла, — молодая, рано начавшая увядать женщина с измученным лицом подвела меня к “пациентке” и теперь нервно трепала передник, когда я присела на лавку.

Детский лоб под моей ладонью был влажным и холодным. Ощутив мое прикосновение, она открыла глаза — но явно с трудом, и тут же смежила веки.

Даже в темноте я видела, насколько девочка бледна — разве это нормально, чтобы деревенский ребенок был таким бледным?

Да и вообще, где вы видели детей, которые среди бела дня согласятся лежать.

Отыскав тоненькое, полупрозрачное запястье, я нащупала пульс: частый, и какой-то… мелкий, что ли. Поверхностный. Словно перепуганное сердечко частит изо всех сил.

— Света дайте! — велела я стоящей рядом матери, а сама оттянула по очереди оба века.

Зрачки расширенные, но оба, одинаково.

И на свет реагируют — в чем я и убедилась, когда хозяйка принесла светильник.

Еще в рот заглянула, отметила бледные-бледные слизистые.

Не то чтобы мне это что-то могло дать — но симптомы я собирала не для себя.

Мой план был прост: посмотреть на детей, и, если своими силами сделать ничего не получится (а не получится точно, потому что детское здоровье — не то, с чем я стану экспериментировать) — идти на поклон к матери Ильи.