Чада, домочадцы и исчадия

Еще можно попросить о помощи Кащея, но его оставим на самый крайний случай, все-таки в сказках у него репутация специфичная.

А сейчас…

Я вернула руку на лоб девочке, и постаралась ощутить под нею не кожу, а что-то другое. Детскую жизненную силу.

И потянулась к ней тем, чего у меня, как я совсем еще недавно думала, нет.

Тем, что скреблось под сердцем.

Тем, что недавно прорвалось из меня наружу, пробило себе выход сквозь мою грудь.

Пусть в этот раз у меня получится. Мне очень нужно.

Я прощаю тебя за то, что ты причинила мне боль.

Я благодарю тебя, за то что ты есть.

Давай теперь попробуем быть вместе.

Сейчас для этого самое время.

— Как на краю земли

Лес сырой шумит,

Здравия дает Елюшке.

Елюшке дает, дочери своей.

Слова заговора “На здравие” я, пока ждала Илью, затвердила, зазубрила так, что сейчас они выскакивали сами, прилагать усилия, чтобы вспомнить, не приходилось.

Прилагать усилия приходилось для другого — для того, чтобы вливать в девочку свою силу.

Прикрыв от напряжения глаза, я старалась поделиться. Сила, упрямая, неподатливая, не давалась — и выжимать ее приходилось чуть ли не по капле. Но я чувствовала, чувствовала, как она уходит сквозь мою ладонь и вливается в детское тело — слабо, мало, но хоть что-то.

— Как на краю земли

Реченька журчит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Под закрытыми веками постепенно становилось светлей.

Вспыхивали, гасли мерцающие искры. От напряжения сводило челюсти, и затылок, и спину. Силу я то чувствовала, то не чувствовала, и не знала, не видела: сколько я уже отдала, сколько ей еще надо, но интуицией, наитием понимала — мало.

Такими темпами я тут буду до второго пришествия сидеть — притом неизвестно, было ли в этом мире первое.

…ничего, посижу.

— Как на краю земли

Солнышко блестит,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Разноцветные искры, которых стало много, очень много, вспыхивали под веками, гасли, сливались в линии и пятна, а потом вдруг я увидела в них смысл. Суть. Поняла, что это вот эти бледные бело-голубое светящиеся нити, слабые и трепещущие — и есть Елюшка. Зеленые, ярко-колкие, как иголочки брызги — это капли моей силы, и, вливаясь в Елю, они растворяются, делают ток ее собственных жизненных сил ярче и сильнее, но мало их, так мало!

Открыв глаза от неожиданности я испытала всплеск паники, но тут же успокоилась, потому что картинка не исчезла. И, не переставая шептать слова заговора, я снова опустила веки. С закрытыми глазами видеть было легче.

— Как на краю земли

Ветер вихри вьет,

Здравия дает Елюшке,

Елюшке дает, дочери своей.

Моя сила, устав бороться, поддалась наконец, потекла в ребенка сперва бодрой капелью, а потом тонким ручейком, и теперь я напрягалась уже для того, чтобы ее придержать, понимая подспудно, интуитивно, что нельзя дать ей залить, затопить пациентку.

Но пока яркое, зеленое сразу же растворялось, коснувшись бледно-голубого, добавляя ему яркости и насыщенности, но не меняя окраски.

— Как на краю земли

Камень-бел стоит,

Камень-Алатырь,

Елюшку хранит…

Закончив заговор, я тут же стала читать его снова — не отрывая руки, не прерывая речитатив. Не думая, повторяла четверостишия одно за другим, просто зная — все правильно. Так нужно.

Момент когда стало “хватит”, я ощутила без всяких усилий. Просто словно очнулась от транса, толчком ощутив: всё, стоп — и убрала ладонь.

Открыла глаза.

Посмотрела на девочку: она порозовела, лоб, пусть и влажный, теперь был правильно-теплым, а пульс замедлился и больше не частил так поверхностно.

Девочка так и не открывает глаз, но теперь было это не забытье, а сон.

Пусть спит. Ей будут нужны силы…

Я встала, распрямляя уставшую спину — и почувствовала, как от нее отлипла мокрая рубаха. Расправила плечи, шею — они затекли от долгого напряжения.

Взглянула на жену Печника, которая так и простояла рядом всё это время, не смея сесть.

— Кто следующим заболел? Показывай. Как зовут?

— Ладий…

Осмотр. Все те же симптомы: та же бледность, слабость и апатия. Расширенные зрачки и скачущий пульс.

Я скрупулезно проверяю всё. Потому что в отличие от женщины, смотрящей на меня, как на сошедшее на землю божество, я понимаю: симптомы мне еще понадобятся. Потому что я не вылечила ее дочь. Я только дала ей передышку.

— А вот испей водицы ключевой, матушка! — хлопотала хозяйка. — А может, молочка? Так я мигом!

Молочка мне не хотелось, хотелось сидеть, откинувшись на деревянную стену избы, чувствовать, как влажная рубаха холодит спину и приходить в себя.

Устала я не столько от расхода сил — расхода я и не почувствовала, если уж начистоту, — сколько от напряжения. От непривычной сенсорной нагрузки болела голова — болела мерзко, непривычно: тяжелым онемением в затылке, словно там лежит каменный шар, давила ломотой в висках.

А больше всего давило понимание, что ничего-то я не сделала, ничем-то не помогла.

Вот тебе и сила, какой здесь никто не видывал. Вот тебе и просвещенный, образованный человек двадцать первого века.

Всё — тьфу, пустышка.

Выхлебав спасительно холодную воду прямо из ковша, я остановила суетящуюся вокруг меня женщину: