Чайковский

- Полно, пол­но, де­ти! Вы за­ду­ши­те ста­ри­ка, - го­во­рил Ка­сьян, оти­рая сле­зы, - вы доб­рый на­род, бог вас возьми!.. Бы­ли и у ме­ня де­ти, бы­ла же­на.. Нет де­тей, нет сы­но­вей: один уто­нул под Азо­вом, дру­го­го сожг­ли ля­хи, а третьего конь убил, свой конь… доб­рый был конь, а убил сы­на!.. Ни за что ни про что про­пал че­ло­век!.. Вот пя­тый год же­на умер­ла… и я один до­жи­ваю век с хлоп­ца­ми… Спа­си­бо вам, что при­еха­ли.

- Да ты, ка­жет­ся, Касьян, не лю­бил же­ны? - спро­си­ла Ма­рина.

- Кто те­бе ска­зал? Мо­жет, не лю­бил, а мо­жет, и лю­бил. Не все прав­да, что го­во­рит­ся, не все зо­ло­то, что блес­тит… Не лю­бил! А ка­кой же не­чис­тый зас­та­вил бы ме­ня же­ниться?.. Я не пан ка­кой, ме­ня ник­то не при­си­лу­ет про­тив во­ли!.. А, мно­го го­во­рить, да не­че­го слу­шать, - ска­зал ве­се­ло Касьян, мах­нув ру­кою, - вы, я чай, го­лод­ны с до­ро­ги. Гей! Ку­харь, из­го­товь нам ве­че­рю; у ме­ня гос­ти, я по­мо­ло­дел двадца­тью го­да­ми, ей-бо­гу!.. Ва­ри до мо­ло­ка те­те­рю да ма­ма­лы­гу до мас­ла, а хлоп­цы пус­кай за­ва­рят зна­ме­ни­тую ва­ре­ну­ху! Из­ви­ни­те, па­ны; вы, гет­ман­цы, при­вык­ли к ва­ре­ни­кам, га­лушкам, пан­пуш­кам, бу­хан­цам и вся­ким ла­комст­вам, а на­ши степ­ные за­по­рожс­кие ку­шанья прос­ты.

- Мы и са­ми, батьку, за­по­рож­цы, - ска­зал Чай­ковс­кий.

- Добре, доб­ре! Вот спа­си­бо за прав­ду. Зо­ви ме­ня, сын­ку, батьком; дав­но я не слы­шал это­го име­ни… ей-бо­гу, дав­но, мои де­ти!

Теперь мно­гие, да­же из мо­их зем­ля­ков, очень хо­ро­шо зна­ют и страс­бургс­кий пи­рог, и лим­бургс­кий сыр, и пье­монтские трю­фе­ли, и мно­го дру­гих то­му по­доб­ных ве­щей, прав­да, очень при­ят­ных - и, па­ри дер­жу, ста­нут в ту­пик при сло­вах "те­те­ря", "ма­ма­лы­га", "ва­ре­ну­ха". Это ста­ри­на! - ска­жут мне в от­вет. Сог­ла­сен; но мы зна­ем ма­лей­шие при­вычки древ­них гре­ков и рим­лян, зна­ем, что пос­лед­ние лю­били жа­рить вет­чи­ну с ме­дом и фи­ни­ка­ми, или что, пресы­тясь вкус­ным сто­лом, они, po­ur la bon­ne bo­uc­he, ку­шали иног­да жи­вых ры­бок. За­чем же пре­зи­рать род­ную старин­у? Впро­чем, я не об­ре­ме­ню вас под­роб­нос­тя­ми и ска­жу в ко­рот­ких сло­вах, что "те­те­ря" бы­ла род жид­кой ка­ши из ржа­ной му­ки, на во­де, мо­ло­ке или на чем кто лю­бил, "ма­малыга" - род пу­дин­га из ма­исо­вой му­ки: ее едят, по­ка го­ряча, с све­жим ко­ровьим мас­лом и раз­ре­зы­ва­ют нит­кою; а "ва­ре­ну­ха" - ва­ре­ное ви­но с су­хи­ми пло­да­ми и пря­ны­ми ко­реньями, неч­то вро­де глинт­вей­на.

За ужи­ном ста­рик Касьян раз­ве­се­лил­ся и обе­щал, ес­ли чрез не­де­лю не бу­дет ни­ка­ких вес­тей из Се­чи, сам съез­дить в Луб­ны к пол­ков­ни­ку Ива­ну и во что бы ни ста­ло до­биться от не­го от­ве­та.

- А те­перь выпьем еще по чар­ке ва­ре­ну­хи, - про­дол­жал Касьян, - да с до­ро­ги, мо­жет, ко­му и спать по­ра. - При этом он миг­нул на Ма­ри­ну се­дым усом, при­щу­ря ле­вый глаз Ма­ри­на пок­рас­не­ла.

- Вам ник­то не по­ме­ша­ет спать, - го­во­рил Касьян, - я вам от­ве­ду све­тел­ку мо­ей по­кой­ни­цы; те­перь хоть и с бо­гом, по­чи­вай­те, де­ти, на здо­ровье. Да нет, по­го­ди­те.

Касьян вы­шел и ско­ро возв­ра­тил­ся, дер­жа в ру­ках же­лезный ключ, и, от­да­вая его Ма­ри­не, ска­зал - Вот это ключ от скры­ни, [17] ко­то­рая сто­ит в ва­шей све­тел­ке: ото­при ее и при­на­ря­жай­ся как зна­ешь: там ле­жат на­ря­ды мо­ей по­кой­ной же­ны, у нее бы­ли доб­рые на­ря­ды, и пар­чи мно­го, и вся­кой вся­чи­ны - не стыд­но на­деть пол­ков­ничьей до­че­ри.

- Не нуж­но, батьку; к че­му ей? - го­во­рил Алек­сей.

- Я и так при­вык­ла, мне и так хо­ро­шо, - ска­за­ла

Марина.

- Молчите, де­ти! - вскрик­нул Касьян. - В чу­жой мона­стырь со сво­им ус­та­вом не хо­дят; за мою хлеб-соль да еще ста­не­те спо­рить со мною!.. Раз­ве мне бу­дет ве­се­ло смот­реть, что у ме­ня в гос­тях же­на вой­ско­во­го на­ше­го пи­са­ря хо­дит не в сво­ей шку­ре, пе­ре­ря­жен­ная, слов­но пьяный гость на свадьбе? Раз­ве прис­та­ло хрис­ти­ан­ке хо­дить в че­ловеческом [18] платье, как по­га­ной та­тар­ке, ког­да бог дал ей осо­бое платье, за­кон­ное платье? Нет, доч­ко, рас­по­ря­жай­ся всем, что най­дешь в сун­ду­ке; оно твое; на что оно мне? Не сду­рею под ста­рость, не ста­ну но­сить ва­ших юбок! Все рав­но про­па­дет, моль съест… И не ду­май­те мне пе­ре­чить: завт­ра чтоб я не ви­дел на тво­ей же­не, Алек­сей, ка­зац­ко­го уб­ранст­ва; не то с зи­мов­ни­ка сго­ню! Ну, про­щай! До завт­ра!

Наутро Ма­ри­на чуд­но бы­ла хо­ро­ша в но­вом на­ря­де: плах­та и за­пас­ка яр­ких цве­тов, пе­рех­ва­чен­ные по талье крас­ным шел­ко­вым по­ясом, пре­лест­но обоз­на­ча­ли ее строй­ный стан; под тон­кою бе­лою, вы­ши­тою шел­ком ру­башкою вольно дро­жа­ла, вол­но­ва­лась кру­тая грудь; на го­лове был на­дет чер­ный бар­хат­ный ко­раб­лик. [19] На пле­чи на­ки­ну­ла Ма­ри­на лег­кий кун­туш из зе­ле­но­го ат­ла­са, об­ши­тый зо­ло­тым по­зу­мен­том, пос­мот­ре­лась в ме­таллическое зер­кальце, при­би­тое снут­ри на крыш­ке сун­дука, и пок­рас­не­ла от удо­вольствия.