Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

«О, мистер Кеттельринг, please[89], какие глупости, ведь это в вас самое прекрасное. Хочется взять вас за руку и сказать: „Dear littl'boy[90], чей ты, мальчик?“ Хочется поцеловать вас или приласкать. Я думаю, это материнский инстинкт».

«Очень благодарен».

«Нет, не верьте мне. Я вас боялась. В вас есть что-то таинственное и отпугивающее. Словно вы в маске. Это волнует. Когда вы со мной заговорили в саду, я чуть не удрала, так мне было страшно!»

«Beg your pardon[91], я, собственно, совсем не хотел…»

«А я хотела, чтобы вы подошли, разве вы не поняли? Глупые испанские обычаи не позволяют мне сидеть с вами за столом. Приходится видеть вас только украдкой… Как странно… сердце стучит, словно я грешу… Хэлло, вы еще там?»

«Да, я здесь. Не смотрите сюда, не то я прыгну вниз, Мария Долорес».

Она поспешно закрывает плечи шелковой шалью с длинной бахромой и снова становится темноволосой кубинкой, которая сладко жмурится в темноте, опуская длинные ресницы, и ни о чем не думает, только ждет.

«Вы понимаете, на юге редко встречаешь белых женщин. Вы и не представляете себе, как это прекрасно и вместе страшно — вдруг почувствовать уважение к женщине. Хочется опуститься на колени и не поднимать глаз. Ах, сеньорита, я все готов сделать, лишь бы вы подарили мне свой платочек. Я упаду на колени и буду безгранично счастлив».

Глаза юной кубинки сияют, а шаль медленно-медленно сползает с ее плеча, видна лишь узкая полоска смуглой руки, но для Кеттельринга это сейчас больше, чем когда-либо раньше женская нагота…

Наверное, летучая мышь зигзагом пронеслась мимо, овеяла девушку ветерком; Мария вздрогнула, скрестила руки на груди и отступила внутрь комнаты.

А потом… о, уже рассвет, в саду прощебетала сонная птичка. Американская студентка осторожно, на цыпочках, подходит к окну и смотрит на балкон. Да, да, там и сейчас тлеет алый огонек сигары, там неподвижно стоит человек, ухватившись за перила. Девушка вздыхает — она счастлива, а сердцу больно, — и долго еще она сидит на краю постели, рассеянно улыбаясь и глядя на свои округлые белые ноги.

XXXII

Я себе не представляю этого иначе. Весь день, как назло, ей не удавалось увидеть Кеттельринга. Камагуэно утащил его в контору, а потом куда-то обедать. Кеттельринг был рассеян, отвечал невпопад; принципалу пришлось вытягивать из него сведения о делах, a este hombre плел какую-то чепуху и путал Барбуду с Тринидадом. Кубинец не спускал с него испытующих, глубоко запавших глаз и посмеивался, позабыв о боли в печени. Ужинали они опять вдвоем. Камагуэно пожелтел от боли, но и не думает подниматься из-за стола, а все подливает гостю рому. Пейте, Кеттельринг, какого черта, да пейте же! Итак, что же с сахаром на Гаити? Но Кеттельрингу сегодня изменила его отличная память, он запинается, молчит…

— Так пейте же, приятель!

Наконец Кеттельринг встает, стараясь прочно стоять на ногах.

— Я выйду в сад, сэр. Голова болит.

Камагуэно удивленно поднимает брови.

— В сад? Как угодно. — И снова широкий жест, будто все здесь принадлежит дорогому гостю. — Между прочим, Кеттельринг, как ваша память?

— Моя память, сэр?

Глаза кубинца суживаются.

— Знаете вы теперь, хотя бы, кто вы?

Кеттельринг резко оборачивается.

— По-моему, сэр, я довольно хорошо известен, как… мистер Кеттельринг.

— Это верно, — бормочет кубинец, задумчиво уставясь на свою сигару. — Вот досадно, что вы даже не знаете… ну, скажем… не женаты ли вы, а? — Он с усилием встал и прижал руку к правому боку. — Доброй ночи, мистер Кеттельринг, желаю вам доброй ночи.

Кеттельринг все же покачивался слегка, выходя в сад. Бледная трепещущая девушка ждала его там, кутаясь в шаль. Позади нее, в тени, стояла старуха мексиканка, озабоченно и сочувственно помаргивая. «Ага, дуэнья», — сообразил Кеттельринг. Все плыло у него перед глазами — длинные тени, розовый водопад цветущих коралит, которые одуряюще благоухали, девушка в шали с длинной бахромой.

Мария взяла его под руку и повела в глубь сада.

— Представьте себе, — сбивчиво и взволнованно заговорила она, — они не хотели отпустить меня сюда. — Американская девушка в ней была оскорблена этим до глубины души, а кубинка в гневе сжимала кулачки. — Я буду вести себя, как захочу, — запальчиво грозила она, но это была неправда. Во всяком случае, так она не хотела, не собиралась поступать: в тенистой глубине сада шаль соскользнула у нее с плеч, и сама она повисла на шее человека, который зашатался в отчаянии; Мария подняла к нему лицо, ее полуоткрытые губы молили о поцелуе.

— Здесь служанка, сеньорита! — предостерегающе бормочет Кеттельринг, сжимая девушку в объятиях, но Мария лишь качает головой и тянется к нему губами, влажной тенью губ: возьми, выпей! Она оцепенела, глаза у нее закатились, и вдруг она бессильно опустила руки и поникла в его объятиях. Кеттельринг отпускает ее. Едва удержавшись на ногах, девушка закрывает лицо руками, беззащитная, покорная. Он поднимает шаль и накидывает ей на плечи.

— Сейчас вы пойдете домой, Мери. А я… я еще вернусь. Не как Кеттельринг, а как мужчина, который вправе прийти за вами. Вы понимаете меня?