Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 3. Романы

Она стоит, склонив голову.

— Возьмите меня с собой… сразу, сейчас!

Он берет ее за плечи.

— Идите домой. Свидетель бог, насколько мне тяжелее, чем вам.

Она послушалась — лишь бы чувствовать на плече его горячую тяжелую руку.

Из-за кустов выступил высокий пеон.

— Va, сеньорита, — хрипло говорит он. — Adentro![92]

Она оборачивается к Кеттельрингу и смотрит на него сияющими глазами.

— Adios![93] — произносит она тихо и протягивает руку.

— Я вернусь, Мери, — подавленно бормочет este hombre, сжимая ее пальцы.

Девушка вдруг быстро наклоняется и влажными губами целует его руку. Кеттельринг чуть не вскрикивает от ужаса и любви.

— Va, va[94], сеньорита! — хрипит пеон, отходя в сторону.

Мери крепко прижимает руку Кеттельринга к своему сердцу и подставляет ему губы.

— Adios! — шепчет она, целуя его в губы, и по щекам ее бегут слезы.

Старая индианка берет ее за талию.

— Ау, ау, senorita, va a la casa, va a la casa.[95]

Мери покорно уходит, словно незрячая, бахрома ее шали волочится по земле.

Кеттельринг стоит как истукан, комкая в руке крохотный, благоуханный кружевной платочек.

— Va, сеньор, — словно утешая, бормочет пеон.

— Где камагуэно?

— Ждет вас, сеньор. — Пеон чиркает спичку о брюки и дает Кеттельрингу прикурить. — Вот там.

Старый кубинец сидел за столом и считал деньги. Кеттельринг посмотрел на него и усмехнулся.

— Это для меня, не правда ли?

Камагуэно поднял глаза.

— Да, для вас, Кеттельринг.

— Жалованье или доля прибыли?

— Все вместе. Можете проверить.

Кеттельринг сунул деньги в карман.

— Но знайте, камагуэно, — очень отчетливо произнес он. — Я приду за ней.

Кубинец побарабанил пальцами по столу.

— К сожалению, в документах Кеттельринга значится, что он женат. Что поделаешь!

— Кеттельринг больше не вернется, — медленно возразил este hombre.

Камагуэно насмешливо взглянул на него.

— Ну конечно, документы всегда можно купить по сходной цене, не так ли? За несколько долларов.

Este hombre без приглашения сел и налил себе вина. Сейчас он был трезв как никогда.

— Может быть, и так, камагуэно, — сказал он. — Может быть, иначе не выйдет. Но крупное состояние не хуже доброго имени, вы не находите?

Кубинец покачал головой.

— У нас, на Кубе, доброе имя ценится слишком дорого.

— Сколько приблизительно?

Кубинец усмехнулся.

— Эх, Кеттельринг… я могу еще называть вас так? Ведь вы сами знаете, каково примерно мое состояние.

Кеттельринг свистнул.

— Будьте благоразумны, камагуэно! Столько я не заработаю за всю жизнь.

— Верно, не заработаете, — усмехнулся кубинец. — Теперь уже не прежние времена, и они не вернутся.

Кеттельринг снова налил себе вина и задумался.

— Вы правы, сэр. Но если за несколько лет ваше состояние изрядно уменьшится, тогда… тогда мне легче будет догнать вас, а?

Оба пристально посмотрели друг на друга. Итак, козыри теперь на столе.

— Представьте себе, камагуэно, что есть человек, который знает все ваши дела и сделки как свои пять пальцев. Он ведь может кое-что предпринять, а?

Кубинец протянул руку к бутылке, позабыв о своей больной печени.

— Без денег, — сказал он, — ничего предпринять нельзя.

Кеттельринг указал на свой карман.

— Для начала мне хватит, сэр.

Камагуэно показал в усмешке длинные желтые зубы. Но глаза его превратились в узкие, скрывающие злобу щелки.

— Желаю удачи, Кеттельринг. Я дал вам кучу денег, а? Ну, ничего не поделаешь. Salud![96]

Кеттельринг поднялся.

— Я еще вернусь, камагуэно!

— Adios, muy senor mio![97]

Хозяин поклонился на старинный кубинский манер, провожая дорогого гостя до дверей.

— Покойной ночи, сеньор, покойной ночи!

Высокий пеон захлопнул за Кеттельрингом решетчатую калитку.

— Покойной ночи, сеньор.

И пациент Икс уходит. Он идет мимо ограды из цветущей бугенвилеи по дороге, белеющей в звездной ночи, как Млечный Путь…

XXXIII

Теперь это уже не апатичный человек, равнодушно созерцающий калейдоскоп гаваней и плантаций. Теперь это муж, который отправился завоевывать, боец с высоко поднятой головой, нетерпеливый возлюбленный с напряженными, почти звенящими мускулами. Он словно родился заново. А на самом деле, не в этом ли высочайшая эротика любви? Разве не рождаемся мы из груди и чресел женщины, которую любим, и не для того ли ее лоно жаждет нас? Отныне ты мой, ибо тебя, молодого и прекрасного, я родила в муках. И разве свершение любви не становится для нас началом новой и цельной жизни? Иллюзия, скажете вы. Но не порождена ли иллюзия столь же глубокими причинами, как и разочарование?