Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки

Вообще во времена моего детства все было иначе: каждый гол — снегу по колено, сосульки — чуть не до самой земли, да что говорить — зима так уж зима! Все так и сверкало чистотой и великолепием. А нынче? Ну как тут не грустить и не раздражаться, если стоят такие черные, туманные, грязные зимы! Чистое безобразие — вот что я вам скажу…

На каждом шагу только и слышишь: наш век — век спорта. А нет чтобы подвалить снегу. Нет того, чтобы люди могли покататься в Страшницах под крематорием. Какое там! А ведь не всякий может позволить себе махнуть с лыжами в Швейцарию или там в Илемнице. Если бы все было по-моему — так снега нападало бы вволю, все бы смогли поразвлечься спортом — и был бы полный порядок!

Возмущаясь черной, бесснежной зимой, все эти и тому подобные доводы высказывал и я, — наверное, оттого, что не рассчитывал на сочувствие людей к моим анемонам, а может, потому, что это уж в характере человека — принарядить свою личную заинтересованность интересом общественным; короче говоря…

Положа руку на сердце (перед глазами моими возвышенное представление, что в ту же минуту пятьдесят тысяч читателей прижимают руку к сердцу), ответьте мне: не происходит ли то же самое с великим множеством общественных, гражданских и общечеловеческих интересов? Не протаскиваем ли мы под общественной и демократической декларацией обожаемый товарец своего личного интереса, личной скорби либо своих излюбленных грез? И наши общественные идеалы, протесты и программы — не есть ли всего лишь маска, за которой мы сами перед собой скрываем желания приватного и зачастую эгоистического свойства?

Скорее всего так оно и есть. Да будет так. И на тебе — снег уже выпал, а я все еще исповедуюсь в своем эгоизме, признаюсь в своем лицемерии и обнажаю свое истинное лицо. А пока я бью себя в грудь и каюсь, дети вопят и верещат, катаются с горы на санках, на улицах громыхают лопаты недавних безработных, мир стал прекраснее, а люди веселее, — и точно — веселее от того, что ступают по снегу. Что ж, еще раз (коли уж мы пришли к этому) скажите, положа руку на сердце: может, наши эгоистические желания в конце концов полезны для мира? Речь тут уж не о снеге, а о политике и прочих значительных проявлениях эгоизма. Может, они только кажутся нам эгоистическими; а скорее всего через них (почти бессознательно) проявляется забота о том, чтобы мир стал прекраснее, его шум веселее; чтобы зародыши будущих дел не погибли.

1931

На склоне зимы

Среди всех прочих месяцев февраль, надо признать, отнюдь не пользуется особой популярностью; он какой-то слишком короткий и с изъянцем; зажат меж такими богатырями, как январь и март; он и хотел бы позаимствовать кое-что у того и у другого, да только куда бы он с этим приобретением сунулся? Скажем, одарит нас морозом либо вьюгой, но все это уже не имеет прежней грозной зимней величавости; морозы его только покалывают; его снег — замызганный, его ледяной покров — одни лишь мелкие осколки; чем более прибывает свету, тем явственнее проступает его морщинистое и простуженное, злобное и пятнистое лицо. А иногда, напротив, он дает себе передышку и притворяется, будто чуть ли не он один подготовил весну; повеет южный или западный ветерок, земля размякнет, зажурчит повсюду вода в канавках и ручейках, засияет солнце, и от почвы пахнет теплом; потянет носом человек — действительно ли это мягкий весенний воздух? Но куда там! — К утру вновь затвердеет земля, так что звенит под ногами, а живая водичка ослепит ледяной корочкой; это даже не канун ранней весны, тут еще недостает милости божьей.

Вот я и говорю, — мало, очень мало дано февралю месяцу, половинчатый это месяц, ни зимний, ни весенний, однако есть в нем нечто такое, что отличает его от остальных месяцев года. Прежде всего — в феврале снова нарождаются сумерки. Собственно, зимой сумерек нету, нету зыбкого перехода между днем и вечером, сразу вдруг навалится тьма — и все тут; засветят люди огонек — и продолжают заниматься своей работой. А вот в феврале подкрадывается потихоньку час сумерек, и кажется, что больше стало дневного сияния, все вещи будто пронизаны светом и излучают его из самих себя, как только подойдет их час и наступает то таинственное и сладкое мгновенье, когда так и кажется, что вещи покойно и доверчиво рисуют сами себя своим собственным тихим светом; тут оставит человек на миг зряшные свои занятия, сложит руки на коленях и позволит себе плыть в неспешном течении дня, а потом засветит со вздохом лампу и произнесет: «Добрый вечер».