Чаша терпения

И удивительно: всю дорогу, пока она шла домой. Август словно шагал рядом, и она опять была счастлива, не видела ни людей, ни фаэтонов, ни земли под ногами — все было в тумане, все плыло, как во сне. Она о чем-то мысленно разговаривала с Августом, то смеялась, то в чем-то упрекала его. И все крепче прижимала к себе портрет в позолоченной раме.

Но едва она вошла в дом и увидела дочь, как все перевернулось у нее в душе, смутная глухая боль опять медленно вошла в сердце.

Портрет долго стоял у стены, за шкафом, зашитый в белый бязевый лоскут. И не было ни малейшего желания повесить его на стену. Наоборот, иногда хотелось достать его из тесной щели между стеной и шкафом и разорвать, искромсать, изломать на куски вместе с позолоченной рамой и кинуть в печь. Но Надежда Сергеевна удерживала себя от этого искушения, боялась его, мысленно говорила себе: «Ты безумная. Пусть стоит. Разве он мешает тебе?..»

Но охота посещать Пушкинское общество после этого случая пропала.

Было отрадно сознавать, что друзья не покидают ее. Еще в тот день, когда они пришли к ней в больницу, Кузьма Захарыч и Маргарита Алексеевна из больницы привезли ее вместе с новорожденной к себе домой, не разрешив возвращаться в гостиницу к Малышевой. Ей отвели отдельную комнату, но жили все словно одной семьей. Надежда Сергеевна после приезда из больницы, когда Маргарита Алексеевна ушла на дежурство, узнала от квартирной хозяйки, что они и сами-то переехали к ней всего четыре дня назад, сняли у нее вот эту двухкомнатную квартиру с мебелью, а до этого жили где-то в старом городе, в низенькой узбекской мазанке с земляным полом и земляной крышей.

— В одной комнатенке ютились, — сказала хозяйка.

Надежда Сергеевна поняла, для кого они это сделали, и жила у них вместо родной дочери. Да и Курбан с Худайкулом наведывались чуть ли не каждый месяц, звали к себе погостить. И Надежда Сергеевна с удовольствием гостила и у того, и у другого, когда Наташа подросла и была еще здорова.

— Кузьма Захарыч, почему вы мне не верите?.. — однажды спросила Надежда Сергеевна.

Он посмотрел на нее умными отеческими глазами, но привычке тронул указательным пальцем верхнюю губу, будто разглаживал усы, которых теперь не было, сказал:

— Верю. Только берегу.

Она была окрылена этими словами и с той минуты жила в каком-то радостном и светлом ожидании подвига. С новой силой, ярко и свежо встали картины 1905 года. Манифестация у Константиновского сквера, митинг у городской думы… Расстрел… Похороны…

Точно вот сейчас она видела перед собой это грандиозное шествие народа у Константиновского сквера, видела этого рослого плечистого рабочего в черном стеганом халате, перепоясанного красным платком, гудящего в медный карнай, и ей почему-то вспомнились сейчас слова Чернышевского: «Не может ковать железа тот, кто боится потревожить сонных людей стуком». Видела этот красный лозунг впереди колонны, который, она все никак не могла тогда прочесть, видела Кузьму Захарыча, который удивил ее своей переменой, внезапно происшедшей во всем его облике, удивил своей молодостью, гордым и радостным блеском серых глаз…

Гневный, возбужденный народ, запрудивший площадь перед городской думой, гул, ропот… И вдруг — тишина, а вслед за тишиной — песня.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов….

Она рванулась туда, к перекрестку, но Август до боли сдавил ей руку…

Что ж, теперь можно было повесить портрет, он больше ее не волновал.

Она стала посещать собрания Пушкинского общества, ходила на репетиции в драматическое общество, с большим успехом сыграла в любительском спектакле «Бесприданницу», так что Вера Федоровна Комиссаржевская, приехавшая в Ташкент и присутствовавшая на спектакле, сказала Малясовой:

— У вас талант. И талант настоящий. Я вас заберу с собой в Петербург.

— Мне приятно, конечно, услышать от вас такие слова, но… мне кажется… я не умею играть…

— На сцене не надо играть. На сцене надо жить. — сказала Комиссаржевская.

«Нет… Все равно не это главное, — мысленно убеждала себя Надежда Сергеевна. — И я не поеду. Нет, не поеду».

Но если б даже она и согласилась тогда уехать в Петербург вместе с Комиссаржевской, этому не суждено было бы случиться. Произошло большое несчастье: великая артистка заболела в Ташкенте черной оспой и умерла.

И Надежда Сергеевна перестала посещать общество и драматический кружок.

— Кузьма Захарыч, все-таки вы мне скажите… Это все? — не вытерпев, наконец, ожидания, спросила она.

— Ты о чем, дочка?..

— 1905 год кончился? Ведь уже пять лет прошло, а ничего нет. Значит, все эти манифестации, демонстрации, митинги, забастовки, расстрелы прошли напрасно?..

— Нет. Не напрасно.

— А как?

— Идет борьба.

— Но где?.. Ее не видно.

— Да. Пока не видно. Но это до поры. Время придет.

— Все-таки придет?

— Непременно придет.

— А вы помните, Кузьма Захарыч, — продолжала она, помолчав, — когда мы ехали с вами в Ореховку из Черной речки… в последний раз… за день до того, как мы тонули в Ангрене?

— Как же, помню.