Чаша терпения

— Ну да. Малясова — это, так сказать, девичья фамилия, по отцу, — заговорил он снова, немного утолив аппетит, но все еще продолжая торопливо жевать, тыкать вилкой в тёмные куски фазанины и в оранжевые помидоры, помогая ножом и хлебом подносить ко рту, не переставая, быстро, по-заячьи, жевать, — унаследованная фамилия, а Снигур… Стоп! — вдруг сказал он и перестал жевать. — Как вы изволили назвать вашу девичью фамилию? Малясова?

— Да.

Путинцев вытер висевшей на груди салфеткой бороду, усы, что-то прожевал. Потом взглянул на лисий малахай, взглянул на Августа, и опять посмотрел на Надю.

— Лет пятнадцать или, может быть, восемнадцать назад я знал полковника Малясова. Он приехал из Петербурга. У него было особое задание от генерального штаба. Так сказать, секретная миссия, — заговорил Путинцев.

— Как его звали? — спросила Надя. Она сидела мертвенно бледная, только черные глаза горячечно горели.

— Сергей Александрович.

— Это папа, — тихо сказала Надя.

Она вся выпрямилась на стуле в напряженном ожидании, долго, вопросительно глядела на Путинцева. Он выпил, подул себе в усы, немного опять утолил аппетит и только тогда снова заговорил, не переставая жевать.

— Вот вам, извольте. Говорят, фатализм — ерунда. А это что такое? Это ли не фатализм? Это ли не фатальный случай встретить снова здесь, в Азии, дочь Малясова. Через восемнадцать или двадцать лет! Да, Сергей Александрович Малясов был весьма-весьма незаурядный человек. Это вам должно быть приятно. Мне кажется, чувство альтруизма, жажда подвига, романтический склад души — это все у вас от отца.

«Черт возьми, какой приятный человек — этот городской голова», — подумал Август, чувствуя, как горячая волна хмеля окатила его с головы до ног.

— Что случилось с отцом? Почему он не вернулся домой? — спросила Надя.

— Из Ташкента он отправился в Хиву. С маленьким караваном. По дороге их застала песчаная буря. Самум. Ну и… все. Верблюдов нашли, а людей нет.

— Так, может быть, их не искали? — сказала Надя.

— Не искали? — переспросил Путинцев. — Не думаю. — Он перестал жевать, что-то зажал зубами, задумался. — Не думаю, — повторил он и принялся опять жевать и говорить. — Об этом караване много писали не только «Туркестанские ведомости», но даже московские и петербургские газеты. Вы были, видимо, тогда вот с эту рюмочку, — Путинцев приподнял хрустальную рюмочку для ликера, — и, естественно, не можете этого помнить. Но я помню отлично. Преотлично помню. Газеты шумели. Но… — Путинцев поднял вверх указательный палец. — Искали или нет в действительности… — Он кашлянул два раза, вытер салфеткой рот. — Впрочем, искали, конечно. Искали, искали… — повторил он несколько раз. — Только теперь уж грустить поздно. Не грустите и не печальтесь. Ваш отец был солдатом. И умер, как солдат. Во имя отечества. Геройской смертью. Выпьем за него. — Он взял свою рюмку и, никого не дожидаясь, выпил. — Правда, ходили слухи между нами, офицерами, — продолжал он, — что Малясов отправился вовсе не в Хиву… то есть сначала в Хиву, по путь его лежал дальше…

— Дальше?

— Да. Будто бы где-то в окружности рыскали англичане, и он направлялся к ним в гости. Но вот в пути…

— «Тихо и плавно качаясь…» — вдруг запел Август, дирижируя над столом руками.

Желтая птица тряхнул малахаем, откачнулся or стола.

— Да снимите вы свой малахай, — сказал Август и потянулся рукой через стол, чтобы снять с него шапку.

— Сядь. Не твое собачье дело! — Желтая птица так странно скосил глаза к переносице, что Август протрезвел. — Ты кузнеца Курбана знаешь? У дороги живет? Безымянный курган? Ну, неужели не знаешь?! Сколько раз ездил мимо и не знаешь? Колодец у него около кузницы…

— Что? Курбана? Кузнеца? — машинально переспрашивал Август, не переставая смотреть на его глаза: «Невероятно. Чертовски невероятно, — думал Август, слушая и не слушая то, что ему говорил этот малахай на чистейшем русском языке. — Как можно поставить глаза поперек лба, вниз к переносице и вверх к вискам? Чертовски выразительно! Не глаза, а скрещенные сабли». — Да, знаю, знаю Курбана-кузнеца! — вдруг воскликнул он. — Еще бы не знать. Знаменит мастерством, бескорыстием. И водой. Водой, конечно, отменной, из колодца. Везде пьют из арыков, а он из колодца. Цивилизованный кузнец. И жена у него красивая.

— Ух, красивая! Караван верблюдов за нее давал. Караван приказал нагрузить хлопком, шелковой пряжей, коврами, черным кишмишом, грецкими орехами да еще всяким другим добром. На переднем верблюде — хурджун с деньгами и пять горстей золота. Вот какой калым давал. А?

— Кому давали-то?

— Что?

— Да калым-то кому давали?

— Отцу ее. Отцу Тозагюль. Юнусу. Дураку.

— Ну и что же?

— Я улак устроил. Хороший улак. На приз. На победителя. Коня отдал. Еще халат шелковый.

— Кому?

— Победителю. Ну и как водится — хороший той. Угощение. У кого похороны, а у нас веселье.

— Почему?

— Что почему? Веселье? Потому что похороны.

— Чьи?

— Дурак.

— Кто?

— Ты.

— Почему?

— Не знаю.

Он выпил рюмку коньяку, сказал, не закусывая:

— Теперь надо еще один улак устроить.

— Зачем?

— Люблю.

— Кого?

— Ее люблю. Тозагюль. Только он умный.

— Кто?

— Он.