Часть картины

3) но все равно я тебе желаю счастья, нам незачем больше встречаться.

4) но причина другая семья.)

Софья обозлилась, открыла холодильник, вытащила из него салатник и принялась есть «мимозу» прямо оттуда, ложкой, передразнивая неискоренимую Надю Шевелёву в телевизоре. Ее воображение уже в красках нарисовало картину семейного воссоединения: второй поход в загс, второй медовый месяц, второй ребенок, может быть…

Они разошлись, когда Вася только пошел в школу — как сказал Андрей, он не хотел, чтобы Вася все понимал, как понимал в свое время он, когда в детстве прятался в шкаф, под кровать или за шторы, пытаясь отвлечь родителей от постоянной ругани. Его родители оставались вместе не из любви или расчета, а из одной только привычки, которую и прикрывали сыном, постоянно ставя ему это в упрек. Андрей рос, ширился в плечах, переходил на экстерн, зная, что только от него зависит, когда родители наконец обретут долгожданную свободу. Окончив школу и поступив в институт, он перебрался в общагу нелегалом к одногруппнику. Каждые выходные, когда он заезжал домой, он ждал, что ему наконец сообщат радостную весть, но нет, мать все так же жаловалась на отца, отец все так же огрызался, но о разводе и речи не шло. Только тогда Андрей понял, что все это время они обманывали не только его, но и себя. Только тогда он понял, что если он и был им тюремщиком, то эти сокамерники так свыклись друг с другом, что, отпусти их на волю, они своруют хлеб, только бы вернуться обратно.

И если дети повторяют сценарий родителей, Андрея должно притянуть обратно, только куда же тогда потянет ее?

В обрыв, не иначе.

Она вытащила бутылку мадеры, привезенную еще летом из дома, и налила себе полстакана.

Одиннадцать. За день он ни разу не написал.

Ее стакан всегда наполовину пуст.

Софья разделась, поставила набираться воду в ванне и села на теплый пол у двери. Снаружи раздавались возбужденные голоса, на улице уже вовсю взрывались салюты, а она собиралась помыться и лечь спать, как всегда.

Вдруг шум за дверью стал громче. Стук?

Она накинула халат и вышла в коридор. В глазке никого не было видно.

— Кто там? — она спросила неуверенно.

— Дед Мороз.

Она сразу распахнула дверь.

Андрей обнял ее с порога, а она уткнулась ему в плечо и пробормотала:

— Знаешь, кажется, я тебя люблю.

* * *

Он излишне напряженно всматривается в нее.

— Вас так просто поймать?

— Поймать?

— Конечно. Это же манипуляция, причем довольно банальная. Вы этого в нем не чувствовали?

— Он работает на большую аудиторию. Ему нужно уметь манипулировать.

— Даже вами?

— Женщина за тридцать, одинокая, не слишком обеспеченная, травмированная. Такие легко попадаются. Вы же сами говорили, не помните?

— Тогда я плохо вас знал.

Думаешь, ты сейчас хоть что-то знаешь?

— Отчего же? Вы были правы. На его месте мог бы оказаться любой, кто взглянул на меня чуть пристальнее и многозначительнее обычного. В нем не было ничего такого. Ничего особенного.

Она быстро моргает и не переставая вертит в руках карандаш, неосторожно оставленный на столе.

Его жест.

* * *

Он был особенным.

Софья поняла еще там, в актовом зале школы, когда одной тихой фразой он заставил умолкнуть всех вокруг. Андрей был из тех людей, кто нравится очень или не нравится вовсе, раздражая умением подмять пространство под себя, сделать себя его центром. Обычно Софья остерегалась таких людей — из зависти или из страха угодить под чужое обаяние, но с недавних пор она обнаружила в себе желание у них учиться, пусть и не верила, что талант, как и харизму, можно приобрести.

Как агностик, она не верила в него, как не верила в Деда Мороза и любого из богов, она не верила, что он настоящий, и только ночью, прижимаясь к нему крепче, заставляла себя поверить. Ей всегда было тяжело спать с кем-то, даже находиться в одной постели. Чужое дыхание душило, заставляя прятаться и отталкивать даже самых близких. Даже с родителями она не могла спать в обнимку, отпихивая мамины руки вопреки всем уговорам. Не говоря уж о мужчинах. Все было чужим: человек в постели, который ожидает продолжения, его запах, который одномоментно становится отталкивающим. Утром ее часто охватывала брезгливость при виде тела того, кто должен был бы стать близким, но так никогда и не становился.

Он стал.

Тогда и появился страх. Страх, что он исчезнет так же вдруг, как появился, перебивал все остальное. Если утром Андрей уезжал до ее пробуждения, то первым делом она бросалась смотреть, на месте ли его вещи. В его отсутствие она приучалась включать его канал или подкаст и успокаивалась, лишь заслышав знакомый голос. Этот голос — мужской, низкий, вкрадчивый — пробирался внутрь нее, вытесняя тот голос, что был там всегда, — женский, едкий, язвительно комментирующий каждое действие, а сейчас утверждавший, что она дура. Иногда она уже путалась, что говорил реальный человек, а что ее фантазия. Каникулы совсем не шли на пользу здравому смыслу, вынуждена была констатировать она.

Он был особенным.