Часть картины

— Я не шучу, Покровская! Думаете, у вас одной связи есть? Думаете, у меня не найдется? Да знаете, с кем я знакома! Я вот только вчера общалась с самим… самим… самим… — Она вдруг осеклась, а Софья всмотрелась в ее лицо и поняла: а ведь только вчера Елену Георгиевну распекали ровно теми же словами, обещая снять, выдать метку, услать в сторону исторической родины, а до этого те же слова звучали выше — и выше, и выше, и выше, и кто знает, не призвали ли так же человека с портрета из директорского кабинета в другой директорский кабинет, и может, он слышит то же самое и косится сейчас на другой портрет. Но кто же висит на стене у этого — главного портрета? Считается, что вертикаль власти — это отрезок с четко определенными границами, но вдруг она прямая без начала и конца? И насколько тогда ничтожна разница в иерархии между Софьей и Еленой Георгиевной на этой бесконечной прямой?

«Ребята» кивали задумчиво.

— Вас не снимут? — вырвалось у нее.

Лицо Елены Георгиевны пошло красными пятнами.

— И не надейся!

Софья поняла и усмехнулась:

— А вы ведь меня не сдали. Иначе я бы уже писала заявление. Испугались скандала? Или решили пожалеть?

— Не твое дело.

Когда Софья уже выходила, вслед донеслось:

— Покровская.

Она обернулась.

— Если меня снимут, тебя за собой утащу, так и знай. Доработай спокойно, и мы разойдемся. Поняла?

Софья вернулась в свой кабинет и села за стол, пытаясь припомнить Елене Георгиевне личные обиды. Выходило худо — пусть в недавнем спектакле директрисе отводилась роль антагониста, но человек та была не скверный.

После урока в 11 «А» к ней подошел Дима Левкоев. Насупленно помялся у стола и наконец выдавил извинения.

— Простите за позавчера. Мне жаль, что я так ошибся.

— Ничего, Дима. Ошибаться правильно, как это ни парадоксально. Только так мы чему-то учимся. Мы часто забываем об этом в школе, — она улыбнулась.

Он кивнул несмело:

— Спасибо за урок. Запомню.

Он собирался уходить, а Софья вспомнила беседу с директрисой и подумала, что разница между учительницей и старшеклассником в этой бесконечной иерархии тоже невелика. Поэтому и сказала ему вслед еле слышно:

— Левкоев, аккуратнее с листовками. Поймают — будут проблемы.

В конце рабочего дня она зашла в кабинет к Николаю Александровичу и вкратце описала ситуацию. Он внимательно слушал, то ахал, то сопел, а под конец только цокнул:

— Ох, Софья Львовна. Что же вы сразу не сказали, я бы, может, тогда тоже поучаствовал.

— Я так и подумала. Это было бы слишком подозрительно. Вы известны своими взглядами, а про меня никто ничего не знает.

— Это правда. — Он нахмурился. — Вы лошадка темная. С этими подписями так неожиданно вышло, понимаете? Признаться, удивлен вашей смелостью. В одиночку против всех — это, знаете ли…

— Все-таки я была не одна.

— Да, теперь я понимаю, отчего у вас последнее время столь цветущий вид. Отец Василия, надо же. Не было б несчастья…

Софья не желала обсуждать Андрея, пришла она за другим, вот и свернула к тому, что ее действительно волновало.

— Последуют санкции.

Он цокнул:

— Боюсь, здесь я не смогу повлиять на дражайшую Елену Георгиевну. Не думаю, что она изменит решение по вашему высвобождению от работы.

— Этого я и не жду. Я боюсь, что она отменит спектакль. Поэтому готова взять самоотвод. Не хочу, чтобы вся наша работа пошла прахом. Это будет нечестно по отношению к ребятам.

Историк покачал головой:

— Как же я без вас?

— Я могу участвовать — только неофициально. Все лавры — вам. Если в организаторах останетесь только вы…

— Против меня она не пойдет. Знает, мне найдется что припомнить.

Непримиримо-холодное злорадство в его голосе наждачкой прошлось по свежим царапинам, которые оставила Карина Павловна. Некрасиво, жалко, размазывая слезы, она почти задыхалась и цеплялась за рукав: пожалуйста!

— Вертикаль власти и горизонталь насилия, — она сказала раньше, чем подумала.

— Что вы имеете в виду?

— Почему, чтобы отстоять что-то правильное, приходится выбирать самые неправильные методы?

Он подошел к забитому старыми томиками книжному шкафу и почти наугад вытащил потрепанную книгу. Открыл на цветной закладке и, откашлявшись, продекламировал:

— У нас в стране

Полезному мешают быть полезным.

Он может доказать, что он полезен,

Лишь получив поддержку сильных.

Добрые

Беспомощны, а боги — бессильны. Почему

У них, богов, нет крейсеров и танков,

Бомбардировщиков и бомб, и пушек,

Чтобы злых уничтожать, а добрых — оберечь?

И нам было бы лучше, и богам.